– Твержане до самого тла оскудели! – возрадовались местничи.

– Косорукие, андарха гудить привели!

Светел оскалил зубы. Пальцы бешено заплясали, рождая всё новые попевки. Небыш ещё воевал, но не мог ни переиграть, ни повторить.

– Не твоё дело, Ойдригович, на наших посиделках играть! – кричали затресские.

– Ишь взялся гусли сквернить! На-ка вот тебе уд андархский!

В растоптанную слякоть под ногами шлёпнулся лёгкий короб с длинной, беспомощно свёрнутой шейкой, с обмякшими жилами струн. Посыпались шуточки по поводу разбитых, отбитых, сломанных удов:

– Ещё не так оттерзаем, когда за Светынь обратно погоним!

Опёнок заглушил струны ладонью. Нагнулся, поднял увечную снасть. Тонкий ковчежец отозвался прикосновению. Жалобно, слабо, но всё-таки отозвался. Может, попробовать оживить…

– Мы? – хмуро осведомился Гарко. – Ты, заводняжка, многих сам оттерзал?

Кажется, шутки кончились.

Зарник сложил руки на груди. Как не оскорбиться, когда называют младшим у рогожного стана!

– Наши прадеды небось чужих не пускали в своём огороде что попало сажать!

«А я тебе такие лапки добрые выгнул. Нёс, радовался…»

Гарко вдумчиво кивнул:

– Деды, может, и не пускали. А внукам, значит, андарха на гуслях не победить.

– Светелко не из тех, – высунулся Велеська, Гаркин братёнок. – Наш он, твёржинский! Его си…

Хотел сказать «симураны принесли», старший брат не дал, вразумил подзатыльником.

– Ну вас, зарогожников, – сказал Светел. Вспыхнувшая было драчливая злость так же быстро опала, оставив одну глухую тоску. – Коли так принимаете, побегу-ка домой.

«А решат ребята на веселье остаться…»

– Беги себе! – скривил губы Зарник. – Хвост поджав, как отцы твои бегали!

Гарко не остался в долгу:

– Вот же взялся предков тревожить. Собою на что годишься? Только храбрый, когда сам-двадцатый на одного?

– Ну, не двадцатый, – начал загибать пальцы Велеська. – Десятый.

Другой парень, Гневик, поправил:

– Тринадцатый, а нас шестеро.

– Семеро! – тонко возмутился Велеська.

Светел отдал в руки малышу поломанный уд. Потом чехолок с гуслями.

– Что высчитывать, – проговорил он хрипло, неспешно. – А не переведаться ли нам, друже Зарничек, один на один, раз я так здесь не ко двору?

Тот вроде смутился:

– С тобой? Да тебя и на Кругу не видали.

Твержане пошли смеяться. Светел тоже засмеялся. До хруста распрямил пальцы. Сжал кулаки. Рядом снова бухнула овинная дверь, высунулась и с визгом спряталась девка.

Парни без сговора начали отступать, давая место единоборцам. Светел вышел на середину, почти с отчаянием вглядываясь в себя. И вот ради этого перетирал пальцами струны? В брызги колотил мешок, распинался на перекладине? «Думал, всех смету ради брата, а вышел другому брату рожу подкрасить. За правду, по сути. И кто на самом деле мой брат?..»

Первый кулак Зарника он пустил мимо себя. Это оказалось настолько легко, что горечь сменилась удивительной ясностью. Вот как надо!

– Раз!

Светел взялся ломать весёлого, рваные движения метали его в стороны, вверх-вниз. Гарко, сам игрец не последний, взял было гусли, но под ногу Светелу попасть так и не смог. В драке Светел всегда жил на мгновение впереди супостата. Зарник, багровея, пудовыми ударами месил пустой воздух.

– Шесть! Семь! – веселились твержане.

Просто так стоять было холодно, они тоже пошли плясать, хлопать себя ладонями, Велеська стучал по гулкому берестяному чехлу. Зарник вдруг растопырил руки, захотел облапить, свалить… Куда! Промазал, не удержался, взрыл талую землю головой и плечом. Мгновенно вскочил.

– Нож!.. – завопил Велеська, указывая пальцем. – Нож! Све-е-етелко…

Редкая беседа задаётся без рукопашной. Спину кому отходить, бока нагулять, рожу искрасить – дело святое. А вот ножовщину затевать… Никто не ждал, стороны чуть промедлили сообща скрутить забияку. Светел тоже увидел тусклое железко, медленно взлетавшее у Зарника в кулаке. Увидел дурной взгляд…

Потом ему говорили, у иных под кожухами разбежался мороз. С чего бы? Опёнок спокойно взял из поленницы две баклуши. Левой подправил оружную руку, чтоб нож канул подальше, никого не задев. Правой…

И добро бы впрямь стукнул! Он не бил, хотел только остановить. Мало ли чего он хотел. Зарник вмялся рожей во вскинутое полено. Левая бровь так и лопнула. Кровь погасила глаз. Разбрызгалась толстыми каплями по лбу и щеке…

…В точности как у Сквары, когда бабушка его дровиной тогда… за кугиклы…

Сомкнулась на плече незримая пятерня…

Светел отлетел прочь, выронил чурбачки.

– Уби-и-ил, – заверещали над ухом.

Да ну, какое убил. Зарника уже поднимали, вполне живого, даже, кажется, отрезвевшего. Он досадливо сбрасывал чужие пятерни. Моргал, тянул руки к лицу.

Светел молча повернулся, незряче, не разбирая дороги пошёл обратно в туман. Вон с беседы, вон из Затресья. Скорым ходом подальше… Велеська дёрнулся за ним, обернулся на брата: а гусельки? а коробейка эта андархская?.. Гарко нахмурился, кивнул парням, твержане потянулись прочь, и с ними Ишутка, сникшая, молчаливая. Жалко веселья, ан сызмала не приучены своего покидать.

Лыжи, воткнутые в снег, дожидались на морозе. Светел уже завязывал юксы, притоптывал по скрипучей лыжнице. Гарко тоже сунул валенки в ремённые стремена, тут сзади накатился, догнал шум, из тумана пёстрым косяком ринулись девки. Крик, писк!

– Вы куда ж это, гостюшки разлюбезные?

– Куда гусляра повели?

– Ждали вас, ждали, уроков без счёта переделали, угощения наготовили!

– Светелко, за что обидеть желаешь?

– Без твоих гуселек ни плавуна, ни часто́го, ни топотухи!

Девки ловили его за руки, за кожух, уговаривали, тянули обратно. Он вырывался, бурчал, наказывал холить Небыша: довольно хорош. О́кидь, севшая на пока ещё малоприметные волоски, делала его нешуточно усатым и бородатым.

– Нейди, Светелко! С нашим пильщиком поди напляшись, тоска смертная!

– Не уговоришь лишний раз гусельки зажать, струночки подольше налаживать, чтобы нам с ребятами целоваться…

– Мы тебе светец удобно поставим, пот со лба промокнём!

– А ныне уйдёшь, всем гуртом дорогу перебежим!

Самая хитрая всхлипнула, пала перед Светелом на колени, голыми пальчиками стала развязывать обледенелые путца. Это было уж слишком. Девичьих слёз он никогда не мог вынести. Тем более что плакать взялась Убава. Первая источница Затресья. Гаркина любушка.