Светел бежал по свежей лыжни́це, предвкушал, улыбался и… сам себе казался воришкой. Ну, может, не воришкой, но большекромом – уж точно. Тем, кто без смущения хватает лакомый кус, тянет в рот.

«Мог ещё лапки заплесть… теснинки париться уложить… А как они без меня Зыку через порог?..»

Не с такими бы мыслями на весёлую беседу спешить.

– Опёнок! Слышь, Светел! Что присмирел?

– Наш Опёнок долго молчит, потом гуселишки ка-ак вытащит…

– У иных по одному голосу, у него – сам-десятый!

– А шапку снимет, сразу светло.

«Зыка… Ничего! Ещё поднимется старичок…»

– Когда наши последний раз со своим гусляром выбирались?

– Когда, когда… При отцах ещё.

– Держись, зарогожники! Солнышко припомним! Знай Твёржу!

Светел делал усилие, отодвигал домашнюю печаль. На смену тотчас являлась другая. О голосе-корябке, руках-сковородниках. Которым дрова колоть, а не струны без толку мучить.

«Начну гудить, засмеют… Всю Твёржу со мной…»

Хотелось немедля остановиться, раскрыть чехолок, ещё раз проверить заготовленный наигрыш. И проверил бы, но бежали холмами, через самый мороз. Лыжи свистели по ледяному черепу, по отличному взъёму, зато даже в меховых личинах было не жарко. Начни играть, струн до места не донесёшь.

Вот когда засмеют.

– У Пеньков Зыка заплошал. Худо есть стал.

– В избу взяли, вона как.

«А я веселиться иду!..»

– Крепкий Зыка, полежит, встанет.

– Эй, Опёнок! Как он, дочек признал или мужевать лезет?

– Куда там лезть ещё, сосунки!

Ночь стояла светлая, серебристая. Размазанный пуховик зеленца обнимал песчаную косу, делившую мелководное озеро. Под пологом тумана мерцали тёплые звёздочки. Огоньки двигались, с разных сторон тянулись к большому овину, откупленному для посиделок. Это собирались местничи. Над овином поднимался дымок: девки наверняка уже сидели внутри. Ценовали плющеные стебли, делали вид, будто лишь о материных уроках и думают.

Раньше кругом шелестели зелёные плавни, давшие прозванье деревне. Трестняк и теперь умудрялся выпускать стебли. Хилые против прежних, но на рогожи годились. А рогожа всякому в хозяйстве нужна. Оттого Затресье жило припеваючи. Большими ложками хлебало кулеш из болотных корней с гусиными шкварками. Шумно выезжало на купилище в Торожиху. Взыскательно косилось на пришлых парней, увивавшихся за румяными ткахами.

Знамо дело, отвернись, тут и увезут в нищую дыру вроде Твёржи.

Гарко, старший внук большака Шабарши и ватажок в этом походе, первым сдёрнул надоевшую харю, оттолкнулся, с воплем ухнул вниз по заснеженной крутизне. Парни заулюлюкали, засвистели, посыпались следом. Взвизгнула на санках Ишутка.

Сейчас в тепло! В доброе насиженное тепло, звенящее девичьим смехом, напоённое запахами угощенья…

…Какое! Вынырнув из тумана, твёржинские натолкнулись на крепкую стайку местничей. Парни загодя выстроились стеной, спрятали за широкими спинами своего гусляра.

Светел пригляделся к ватажку затресских, узнал, обрадовался:

– За́рничек! Я тебе лапки привёз.

Тот лишь вскинул голову, надменно изломил бровь. Дружеский разговор будет после. Когда уймут кровушку из «подрумяненных» в честной сшибке носов, разыщут все шапки, отдадут девкам пришивать оторванные рукава.

За надёжными плечами знай пробовали голоса струны. Затресский гусляр Не́быш подкрутил последний шпенёк, покрепче притопнул, ударил сверху вниз кусочком плотной берёсты.

Светел торопливо встряхнул берестяной чехолок, вынул гусельки, что хаживали по беседам ещё с молодым дедушкой Корнем… подпрыгнул, чтобы притоп вышел весомей, чем у соперника.

Созвучья красного склада он заготовил ещё дома. С какими трудами – лучше не поминать. От самой Твёржи вместе с наигрышем повторял. Теперь ему и слова, и бисерные раскаты струн казались неуклюжими, скучными, одной рукой отмахнуться. Ну, куда денешься, других всё равно не принёс.

Худшие страхи воплотились немедля.

Затресские начали обидно смеяться, вся шаечка снялась с места, двинулась по кругу. Ме́тили перебить дорожку твержанам, те не давали. Оба гусляра старались вовсю.

Гарко с Зарником ударились плечами. Столкновение получилось далеко не любошное. Светел исполнился злого вдохновения: а вот не хвастаться вам, будто Твёржу переплясали, переиграли! Руки полетели по струнам, он забыл гадать, кто что про него подумает или скажет.

Загусельщики бряцали нарочно всутычь, вперекор, сшибая один другого с меры и лада. Поддаться, уступить – что боевой дружине стяг выронить!

Дедушкины гусли не подвели. Пели верно, весело, но́ско. Задирали, смеялись. Опёнок приручил не всё подсмотренное у Крыла, но для побеждения вражишки, похоже, хватало. Небыш раз за разом пускал по кругу один излюбленный перебор – отворю да затворю, утону да вынырну! Светел отвечал ему всё новыми, злясь, радуясь, торжествуя.

Рогожники духом не падали. Помогали своему гусляру, орали, ревели:

Гарко и Зарник снова толкнулись. Оба – добрые молодцы во всём цвете юного мужества. Оба в прежние годы уносили боевой Круг. Такие увлекутся – до стеношной битвы недалеко!

Эти строчки Светел припечатал перебором из тех, которые пальцы выделывают как бы сами, по наитию и восторгу… а разум ещё месяц тщится понять, отчего полопались струны.

Из овина высунулась девка, пискнула, спряталась. Светелов соревнователь всё не сдавался: уступку признавать не лицо. Затресские почувствовали, как дрогнул гусляр.

– Эй, Светел! – выкрикнул Зарник. – Глянь, Крыло идёт!..

Оговор вышел что надо. Светел аж запнулся, чуть не выронил гусли.