Здесь мы и сталкиваемся с проблемой перевода, столь же решающей, сколь и крайне запутанной. Если в словоупотреблении самих римлян, как констатирует Авл Геллий, уже была тенденция смешивать «религиозный» день, в который никому бы не пришло в голову совершить жертвоприношение или предпринять даже самое малое начинание, со злополучным днем, в который запрещено подавать дело в суд[663], – короче говоря, если уже в сам латинский язык закралась неопределенность, то как в таком случае мы можем надеяться, что, когда Плутарх по-гречески передает римские реалии, эта неопределенность не окажется непоправимо расширенной, поскольку в наличии лишь одно слово – термин apophrás, – чтобы перевести два и даже три?[664] И даже тогда, когда, говоря о втором боэдромиона, он придерживается исключительно греческих реалий, можно ли надеяться, что употребление слова apophrás свободно от какой-либо римской контаминации? Такова проблема, приводящая в уныние специалистов по афинскому календарю[665]. Что касается меня, я не стану погружаться в эту меланхолию, и по целому ряду причин. Разумеется, никто и никогда не может быть уверен в исключительно греческой чистоте языка и мысли Плутарха, но так уж случилось, что насчет второго боэдромиона мы не располагаем никаким другим информатором: а значит, работать придется именно с плутарховскими языком и мыслью. И хотя он не говорит об этом дне, как о действительно принадлежащем к числу тех, что называются apophrádes, по крайней мере, ход его рассуждений позволяет убедиться, что тот, кто желает проникнуть в подлинные намерения афинян, вычеркивавших эту дату, многое может понять из афинского определения «запретных» дней. И даже если он иногда употребляет в своих произведениях слово apophrás с явной неточностью[666], Плутарх, автор утерянного трактата о днях[667], тем не менее остается самым надежным из источников по теме, которая во всяком случае привлекала его внимание, тогда как всего лишь три упоминания о ней можно найти у авторов классической эпохи[668]. Определенно, лучше встать на его сторону: тому, кто интересуется упразднением второго боэдромиона, не избежать ни Плутарха, ни hēmérai apophrádes.

Итак, взглянем на понятие «запретных дней», – чтобы сопоставить его с этой датой, которую необходимо забыть, и чтобы прояснить ее тональность. Можно быть уверенным по меньшей мере в одном: слово apophrás, в отличие от общегреческой реалии, которую оно обозначает, является чисто афинским[669], и, согласно недавним разработкам Джона Д. Микалсона, именно в Афинах проще всего выделить характерные черты apophrás hēméra – вместе с Лукианом или без него, посвятившего один текст определению его содержания, но, судя по всему, так же не избежавшего серьезной контаминации римской моделью[670]. О такого рода дне говорят, что он ápraktos[671], в том смысле, что в этот день нечего делать или ничего нельзя сделать. Или, по крайней мере: ничего, кроме гражданских – религиозных и юридических – действий, специально привязанных к этому дню. Эти действия четко определены и в очень малом числе: если принять список Микалсона, с этими днями – также называемыми «нечистыми» и которые ряд современных историков греческой религии обозначает в качестве «табуированных»[672], – на самом деле, должны были быть институционально связаны только праздник Плинтерий и внеочередные сессии, во время которых Ареопаг проводил судебные процессы об убийстве[673].

О Плинтериях и заседаниях в Ареопаге я напомню только то, что позволяет приписать запретным дням общую им всем тональность. Первые – это религиозная, скорее всего, весенняя[674] церемония – день, непригодный ни для какой другой деятельности[675], кроме тайных (apórrhēta) ритуалов омовения и очищения, которыми окружена статуя Афины Полиады; момент временного освобождения от оскверняющего пятна, в течение целого дня нависающего над городом[676], короче говоря, мрачный праздник, чье aítion говорит о трауре и кровавой смерти – о смерти Аглавры, дочери Кекропса и несчастной прислужницы Афины[677]. А кроме того, каждый месяц есть три дня, последние в месяце, единственные, когда Ареопаг может судить дела об убийстве, и по этой причине являющиеся «запретными»[678], ибо оскверненными, – так что лишь благодаря тому, что прославленный трибунал заседает под открытым небом, он избегает скверны, которую навлекает преднамеренное убийство[679].