псевдоним Капустянский. Агентурную кличку Аленский тот выбрал сам. «Почему именно Аленский?» – поинтересовался Кулябко. Очкарик засмущался: «Читал в одном романе про разбойников». Особо тратиться на него Кулябко не собирался. Мордко Гершкович Богров, или, как он себя называл, Дмитрий Григорьевич, был сыном известного в Киеве присяжного поверенного и домовладельца, содержащего особняк (оценен в 400 тысяч рублей) на престижном Бибиковском бульваре, дом 4, в самом центре города (особняк сохранился до сих пор), и еще пять домов в городе, поместье Потоки под Кременчугом (все имущество уважаемого в городе юриста Гершко Богрова оценивалось в 500 тысяч рублей).

Что двигало самим Богровым? Его брат Владимир на допросе давал такие показания: «Отличаясь чрезвычайно впечатлительной натурой, болезненно нервно реагируя на всякого рода социальные политические несправедливости, он еще с гимназических времен стал увлекаться социальными теориями и заниматься партийной работой, причем первоначально он примыкал по своим взглядам к партии социалистов-революционеров. По окончании гимназии и в первое время пребывания в университете он стал, судя по высказываемым им суждениям, все более склоняться к крайнему течению этой партии, а после событий 1905 года, во время пребывания своего совместно со мной в Мюнхене, он от революционного максимализма переходит к анархизму-коммунизму, увлекаясь сочинениями Кропоткина, Макса Штирнера и других теоретиков анархизма. В собеседованиях, которые нам приходилось нередко вести с ним на политические и социальные темы, он с таким жаром и увлечением отстаивал свои взгляды, что иногда доходил до слез, не находя логических доводов для опровержения представляемых ему возражений, – я помню, как меня удивлял и даже пугал факт такой его болезненной нервности; в подобных случаях он обыкновенно прекращал спор заявлением, что высказываемые им взгляды – предмет его веры, а потому в этих вопросах логические доводы бесполезны. Между прочим, им особенно ярко отстаивался уже тогда тот взгляд, что цель оправдывает средства, и он стремился вернуться в Россию, чтобы немедленно приступить к политической работе, считая свое пребывание за границей в смутное время, переживаемое Россией, не только бесполезным, но даже непозволительным с общественной точки зрения».

Учеба на юридическом факультете Мюнхенского университета (Киевский университет на время революции был закрыт) не привила студенту Богрову любви к законам. Он предпочитал пути их обходить. 50 рублей ежемесячно на карманные расходы от родителей (не считая крова и стола) ему было явно мало. Кулябко этот вопрос решил более широко, иногда, кроме оговоренной суммы, подбрасывая по 30–50 рублей сверх нормы.

Богров щедрость оценил и два года верой и правдой сдавал охранке своих коллег по революции. В конце 1907 – начале 1908 года по его доносам было арестовано большинство членов анархо-коммунистической группы Германа Сандомирского и Наума Тыша (всего за эти годы сдал полиции около 150 человек, в том числе собственных приятелей – Леонида Таратуту, Иуду Гроссмана, Иду и Рахиль Михельсон).

«В охранное отделение я ходил два раза в неделю, – показывал он сам на последующем допросе, – и, между прочим, сообщил сведения о готовящихся преступлениях: как, например, Борисоглебскую организацию максималистов, экспроприацию в Киевском Политехническом институте, лабораторию в Киеве на Подоле, по которой была привлечена Р. Михельсон, дело Мержеевской, подготовлявшей покушение на жизнь государя императора в 1909 году, и много других замыслов анархистов. Кроме того, я предупредил охранное отделение о готовящейся попытке освободить находившихся в Лукьяновской тюрьме Тыша и Филиппа при помощи бомбы». А заодно рассказал о подготовлявшихся в Киеве покушениях на убийство самого Кулябко, на поджог военно-окружного суда, на учинение взрыва в охранном отделении и проч.

Его соратники вдруг обнаружили, что «вообще на досугах Богров проводил время в игре в карты, посещал театры, скачки и увеселительные места и т. п., любил проводить время в обществе женщин». Временами он «проигрывался настолько, что ему приходилось иногда прибегать к кредитным операциям… Всем, кто интересовался причиной его отречения от политики, он давал ответы, что она перестала его интересовать».

Его брат считал, что дело не в деньгах, а в том, что у того появился собственный план «возможность использовать охранное отделение с революционными целями, облегчалась анархическими убеждениями его, независимостью его от какой-либо партийной организации (так как анархисты, как брат мне разъяснял, даже при взаимном сотрудничестве образуют не „партию“, а „группу“, предоставляя полную свободу действий всем своим членам), и, наконец, вполне допустима, с точки зрения излюбленной идеи брата, отвечающей его азартной и смелой натуре, о том, что цель оправдывает всякие средства».

Скорее всего, мысль об использовании охранки для достижения своих целей пришла в голову Богрову-Аленскому-Капустянскому уже гораздо позже, когда его разоблачение стало неизбежным. Вот тогда-то он и решил стать Геростратом.

В 1908 году подозрения в анархистских кругах о провокаторстве Богрова после его странной отсидки с 10 по 25 сентября в Старокиевском участке (провал массового побега во главе с Тышем и его товарищем Филиппом был именно его «заслугой») достигли пика. Одновременно его обвиняли в растрате 520 рублей из «революционных» средств на организацию бомбовой лаборатории на Подоле. Расчетливый Богров сдал лабораторию Кулябко – концы в воду. Но ему пришлось срочно уехать из Киева, по взаимной договоренности прервав отношения с Кулябко. Подполковник бережно относился к «солидным клиентам» и понимал, что того надо поберечь – еще пригодится.

Богров перебрался в Петербург, где знакомый отца устроил его на службу в Общество для борьбы с фальсификацией пищевых продуктов. С февраля по ноябрь 1910 года работал помощником присяжного поверенного у известного адвоката Крупнова. Но поскольку без привычной работы «солидный клиент» уже не мог, он сам обратился к Кулябко с просьбой порекомендовать его столичному коллеге. В итоге за те же 150 рублей Аленский начинает работать уже на начальника местной охранки фон Коттена. Хотя и без обычного «блеска»: в столице он почти никого не знает, да и не верят ему особо.

1 декабря 1910 года он пишет в письме приятелю: «Я стал отчаянным неврастеником… В общем же, все мне порядочно надоело и хочется выкинуть что-нибудь экстравагантное, хотя и не цыганское это дело». Что именно «экстравагантное», стало ясно уже через месяц – «цыган» уезжает в Ниццу и проигрывает в Монте-Карло 4 тысячи франков. После чего умоляет Кулябко выслать ему деньги во Францию. Надо оценить все же энтузиазм подполковника – более года ни слуху ни духу о «клиенте», а тут такая экстравагантная просьба. И что вы думаете? Выслал-таки, не 4 тысячи, конечно, но положенные 150 рублей (по тогдашнему курсу, 1 рубль стоил порядка 2,60–2,67 франка).

Своему же брату в апреле 1911 года Богров объяснил зигзаги судьбы «полным разочарованием в своих товарищах по революционной