бога. Он встал и пошел в лавку, где продавались курения. Купив курительных палочек, он пошел в городской храм, где в золоченой нише восседает богиня милосердия, подозвал священника, дал ему денег и велел зажечь курения перед богиней.

– Хоть и не годится мне как мужчине делать это, – сказал он священнику, – но у меня рождается первый внук, и роды очень тяжелы для его матери: она горожанка, и таз у нее слишком узкий; а мать моего сына умерла, и в доме нет женщины, чтобы зажечь курения.

Потом, наблюдая, как священник ставит палочки перед богиней в полную пепла курильницу, он вдруг подумал со страхом: «А что, если это не внук, а девочка?» И промолвил торопливо:

– Если родится внук, я заплачу за новый красный халат для богини, но ничего не дам, если родится девочка!

Он вышел взволнованный, потому что до сих пор ему не приходило в голову, что может родиться не внук, а внучка, и он зашел купить еще курений. И хотя день был жаркий и на улице лежала пыль по колено, он все же пошел к маленькому деревенскому храму, где восседала чета богов, охранявшая поля и землю, поставил перед ними палочки, зажег их и пригрозил им:

– Ну, мы о вас заботились – и мой отец, и я, и мой сын. А теперь тело моего сына дает побег, и если у него родится не сын, а дочь, то ничего вам больше не будет!

И, сделав все, что мог, он вернулся домой и сел за стол. Ему хотелось, чтобы рабыня принесла ему чаю, а другая принесла бы смоченное в кипящей воде и выжатое полотенце, чтобы утереть лицо, но сколько он ни хлопал в ладоши, никто не являлся. Никто не обращал на него внимания, все бегали взад и вперед, а он не смел остановить кого-нибудь и спросить, какого пола родился ребенок, и родился ли вообще. Он сидел весь в пыли, усталый, и никто не заговаривал с ним.

Наконец, когда ему казалось, что скоро наступит ночь, – так долго он ждал, – вошла Лотос, покачиваясь на маленьких ножках, потому что стала очень толста, и, опираясь на Кукушку, сказала, громко смеясь:

– Ну, в доме твоего сына родился сын. И мать и сын живы. Я его видела: ребенок красивый и здоровый.

Тогда Ван Лун тоже засмеялся, встал и, хлопнув в ладоши и снова засмеявшись, сказал:

– А я сидел здесь, словно у меня самого рождался первенец, не знал, что мне и думать, и боялся всего.

А потом, когда Лотос прошла в свою комнату, он снова сел и задумался: «Я не боялся так, когда та, другая, рожала первенца, моего сына».

И он сидел молча, размышлял и вспоминал тот день: как она пошла в маленькую темную комнатку, и как всегда она одна рожала ему сыновей и дочерей, как после родов выходила в поле и работала рядом с ним. А эта, жена его сына, от родовых мук кричала, как ребенок, подняла на ноги всех рабынь в доме и заставила мужа стоять у своих дверей. И, словно давно забытый сон, он вспомнил, как О Лан, отдыхая от работы в поле, кормила ребенка, и густое белое молоко струей лилось из ее груди и впитывалось в землю. И казалось, что это было так давно, словно никогда не бывало.

Тут вошел его сын, улыбающийся и торжественный, и сказал громко:

– Родился мальчик, отец мой. И теперь нам нужно найти женщину, чтобы кормить его грудью: я не хочу, чтобы красота моей жены поблекла от кормления и чтобы ее силы надорвались от этого. Ни одна воспитанная женщина в городе этого не делает.

И Ван Лун сказал печально, хотя и сам не знал, что его печалит:

– Что же, пусть будет так, если она не может кормить своего ребенка.

Когда ребенку исполнился месяц, его отец, сын старого Ван Луна, отпраздновал день его рождения, пригласив гостей из города: и родителей своей жены, и всех знатных горожан. И он велел выкрасить в алую краску много сотен куриных яиц и дарил их каждому гостю. И весь дом веселился и радовался, потому что мальчик был толстый и красивый; тридцатый день его жизни миновал, он остался в живых, страх за него прошел, и все радовались.

Когда праздник кончился, сын Ван Луна пришел к отцу и сказал:

– Теперь, когда в доме живут три поколения, у нас должны быть таблички предков, как у всех знатных семей, и мы должны повесить таблички и молиться перед ними по праздникам, потому что мы теперь основали род.

Это очень понравилось Ван Луну, и он приказал повесить в большом зале ряд табличек, и на одной из них было имя его дедушки, потом имя его отца; оставались пустые места для имен Ван Луна и его сына, когда они умрут. А сын Ван Луна купил курильницу и поставил ее перед табличками.

Когда это было кончено, Ван Лун вспомнил о красном халате, который он обещал богине милосердия, и отправился в храм дать денег на халат. А потом, на обратном пути, словно боги не могут щедро дарить, не спрятав жала в подарке, к нему подбежал один из работников с поля и сказал ему, что Чин умирает от удара и просит Ван Луна прийти и повидаться с ним перед смертью. Ван Лун, слушая задыхающегося гонца, закричал сердито:

– Должно быть, этим проклятым богам в храме завидно, что я дал красную одежду городской богине, и, должно быть, они не знают, что не властны над рождением, а только над землей.

И хотя обед дожидался его на столе, он не дотронулся до палочек. Лотос громко звала его вернуться и подождать, пока солнце не начнет клониться к западу, он не послушался ее и вышел из дому. Когда Лотос увидела, что он не обращает на нее внимания, она выслала за ним служанку с зонтом из промасленной бумаги, но Ван Лун так бежал, что дородной служанке было трудно держать зонтик над его головой.

Ван Лун прошел в ту комнату, где положили Чина, и громко спросил окружающих:

– Как это случилось?

Комната была полна работников, которые столпились вокруг Чина, и они отвечали смущенно и торопливо:

– Он сам хотел молотить, мы ему говорили… Там был новый работник… Он не так держал цеп, и Чин хотел показать ему… Тяжелая работа для старика…

Тогда Ван Лун крикнул грозно:

– Приведите этого работника!

Они вытолкнули его вперед. Он, дрожа, стоял перед Ван Луном, и голые его колени стукались друг о друга. Это был высокого роста, румяный, нескладный парень, передние зубы сильно выдавались у него над нижней губой, и глаза были сонные и круглые, словно бычьи. Но Ван Лун не пожалел его. Он ударил работника по щекам, вырвал зонтик у рабыни и начал колотить им по голове работника. И никто не смел остановить Ван Луна, чтобы гнев не вошел ему в кровь и не стал бы для него отравой. И деревенщина переносила это покорно, всхлипывая потихоньку и втягивая воздух сквозь зубы.

Тут Чин застонал на постели, куда его положили, и Ван Лун бросил зонтик и закричал:

– Он может умереть, пока я колочу этого олуха!

Он сел рядом с Чином, взял его руку и держал ее: она была легкая, сухая и маленькая, как опавший дубовый лист, и трудно было поверить, что в ней течет кровь. Но лицо Чина, всегда бледное и желтое, теперь потемнело и покрылось пятнами, потому что вся его скудная кровь прилила к голове. Его полуоткрытые глаза были застланы пеленой и не видели, и дыхание стало прерывистое. Ван Лун наклонился к нему и сказал громко