— Но ведь давно это было. С тех пор и не осталось никого. — Это спрашивал Леня во время чаепития.

— А жизнь разве не так? Вон, мошкара. Тянется миг, зато каждый год…

— А муж ее? — Пересказывал Шварц недавние расспросы.

— Он тут, вроде бы, оказался на поселении. Служил немцам во время войны. Отсидел свое. Сошелся с Марфой после смерти отца Машиного. И жили все вместе.

— А знала Маша, что он ей неродной?

— Точно не скажу, а, пожалуй, что нет. Девчонка была необычная, чудная какая-то. Марфа ее так воспитывала. Царицей. Ходили к ним. И райком наведывался. Видели, как глядят с плакатов? А тогда уговаривали, грозились даже. Сама Марфа упорствовала, они здесь от Византии временные посланники, а придет время, вернутся к себе.

— Как это? — Удивлялся Шварц. — Как это вернутся? А что им турки скажут? Я был недавно в Стамбуле, там о таком возвращении не слыхивали. И, думаю, не сильно обрадуются.

— Кто знает, милый? От самой Марфы слышала. С самого падения Царьграда здесь живут. Сначала по монастырям, потом ремеслом занялись. И вот тебе сказ. Марфин прадед собрался паломником в Палестину, при царях-батюшках это было, или кем они нам теперь приходятся. Остановились странники в этом Царьграде, передохнуть после морской болезни, отправились во храм Святой Софии. Мечеть там теперь турецкая, а они заявились, взглянуть. Проникли, когда службы бусурманской не было. Упросили, поглядеть. Пустили, только велели лапти снять. Что за народ такой, прости Господи. В лаптях нельзя. Только зашли, а на этого человека — Марфиного прадеда камешек из-под самого потолка свалился и тюк его. Свет из окон храмовых брызнул и осветил. Да-а… Камешком с небес по голове получить, это как понимать? Это знак. Почему с небес? Камешек голубой оказался, из древней мозаики. Прадед Марфы Петровны, ясное дело, здравое сознание потерял, оклемался, лежит на травке, рядом лапти стоят. Друзья-товарищи вынесли, открывает кулак, а там камешек, одного цвета с голубым небом. Как он туда попал в этот кулак, необъяснимо. Да-а… Встал этот человек, голова не болит, только гудит сильно, будто колокол изнутри бьет. Туда-сюда, туда-сюда. Там как раз с минарета служка ихний как закричит, завопит, они, считай, рядом стояли. — Слышишь? — Его спрашивают. — Слышу, говорит, колокол. Звоны херувимские. — А этого нечестивца? — Нет, говорит, нечестивца не слышу… Чудеса и только. Да-а… (Все это время пили чай с вареньем, паузы были длинными и сладкими.) Значит, говорит, друзья-товарищи. Плывите без меня, я тут останусь. Сами видите, не велено мне идти дальше. А на обратном пути встретимся, если Бог даст… Съездили они в Ерусалим, возвращаются, ищут, нет его. Вплоть до Патриархии добрались. А там руками на них машут, за ворота не пускают, идите, идите, шелапуты, не знаем, не ведаем, от самого главного турка, султана, то есть, приходили, грозились. Что? Почему? А ведь, целая история приключилась. Когда аспиды во время гибели ворвались во храм, отцы, которые литургию служили, подхватили священные сосуды, стена расступилась и их укрыла. Они и сейчас там. Служат, и, говорят, слышно, если ухо в нужном месте приложить. И место это известно, но даже камня не могут пошевелить. А этот человек подошел, рукой провел, камни сдвинулись, открыли путь, и он вослед в той стене исчез. Вроде, значит, на подмогу. Больше его никто не видел…

— Исчез? — Грозно переспросил Балабуев.

— Исчез. — Подтвердил Шварц.

— Что пили?

— Чай. Из блюдечка. Там иначе не пьют.

— Что она тебе еще рассказала?

— Ой, разное. Говорила, как турки мальчуганов у христианских родителей отбирали, растили по своему, а потом самое отъявленное войско получалось. Янычары. Из тех отроков. Оттуда, говорит, парады эти беспутные, содомские. А теперь и женский пол вовлекли. У них на Урале так считают.

— Что тебе эта, как ее… (— Глафира Емельяновна, — подсказал Шварц)…, да эта рассказала. — Балабуев закипел.

— Славно чайку попили. — Вздохнул Шварц. — Она ведь так и говорила, ты, милок (она меня милок звала), наши края станешь вспоминать. У нас как. Свет узришь, значит, есть на тебя Указание свыше.

— Ты за командировку сначала рассчитайся.

— Берестова Марфа Петровна была женщина уважаемая. Но линию свою блюла. Характер уральский, крепкий.

— А чем на жизнь зарабатывала?

— Бог помогал.

— Это, как водится. А Берестов?

— Экономист заводской. Когда стали кооперативы организовывать при заводе, он себя проявил. И директора научил. Артель организовал с директорским сыном — Умелые руки, металлами торговали, изделиями всякими, здесь раньше секрет на секрете. А этим только давай, разохотились. Говорят, в Европу, в Японию. Что, спрашивают? Кастрюли. А сами смеются. Да нешто мы не понимаем… Но потом, конечно, как везде, с одним — поладить, с другим поделить. Эти подельщики сейчас на портретах по городу развешаны. Навели порядок. А тогда, кто с кем — неизвестно. Директор только-только разжился, самолет купил, полетать — полетел, а приземлиться не дали. Иван Михайлович как понял, что летать не получится, за месяц исчез. Вместе с Машей. И сынок директорский пропал, новые люди объявились. Говорят, в Москве видели, а кого, поди знай. Москва большая. Завод из умелых в крепкие руки перешел. Не удивятся, если сам Иван Михайлович издалека это действие и осенил.

— Это все? — Переспросил Балабуев.

— Вы два дня выделили, а отчитался я за один. Потом Глафира Емельяновна меня с ветераном познакомила. Тамошней милиции, на пенсии уже. И Леня заговорил голосом ветерана.

— Ивана Михайловича, как же, может, чего не помню, а врать не буду. Крепкий мужик, хитрющий. С дочерью жил, вдвоем. А как жил, не скажу, только никого к ней не подпускал. Нашлись бы желающие, но уж больно непроста. Хотя ходили к ним люди, бабки всякие, еще при Марфе Петровне. И я как-то был, по долгу службы. Городской дом, плохого не скажу. Книг много. Картины. Иконы были. У чужих не полагается запоминать, где, что, как бы не от зависти, это мне, как представителю власти, пришлось. Уезжала эта Маша, училась, видно, заочно, но надолго не отлучалась. Иван Михайлович оформил ее при заводе. А потом Иван Михайлович самолично реабилитацию прошел. Он хоть против советских воевал, но стрелял, не целясь, чтобы не попасть, и в душе переживал. Следствие это доподлинно установило, там не дураки сидят. Может, что и путаю. А потом кооператив тот распался. Сынок директорский. Юрист, вроде бы. Домой к ним заходил, с Машей общался. Вместе их видели. Тоже съехал из города, и нет его.

— Ну, и что ты думаешь? — Спросил раздраженный вконец Балабуев.

— Даже не знаю, что сказать. Относительно Берестовой, вместе будем соображать. А свет я такой видел, как Глафира Емельяновна предсказывала. Уже на вокзале был, в вагон садился, как сверху блеснуло.

— Может, показалось? — Много разных чувств нахлынуло на Балабуева, и досада в том числе. Подменили ему ценного работника.

— Убедиться нужно. — Здраво рассуждал Шварц. — Может, почудилось, а, может, всерьез. Уговорю Наталью, поедем на Урал сказы собирать. Чего здесь? А там сядет, руки белые на груди сложит…Хороший народ. Душевный. Если только обещания выполнят, которые на выборах давали. Я теперь только из блюдечка чаи пью. И вам, Сергей Сидорович, советую. Пока с полотенца не потечет, которым лоб утираешь, так и цедишь его и цедишь… Главное, сахарок на кончике языка держать. Целая наука. Или искусство, потому как японцев приобщили. Оно к ихней, как его, икебане в самый раз… Да-а…..