Может, я просто злюсь из-за того, что Салли умирает, – злюсь на целую страну сразу? Теперь сломался унитаз. И в туалете придется вскрывать пол.

Мне не хватает луны. Не хватает уединения.

В Мексике никогда не случается, чтобы рядом с тобой вообще никого не было. Уходишь в свою комнату почитать – кто-нибудь заметит, что ты одна, и придет составить тебе компанию. Салли никогда не остается в одиночестве. Ночью я сижу у нее, пока не уверюсь, что она заснула.

Учебников смерти не существует. Никто тебе не скажет, что делать, как все будет происходить.

Когда мы были маленькие, наша бабушка Мейми взяла все заботы о Салли на себя. По вечерам мама ужинала в своей комнате, там же пила, читала детективы. Дед ужинал, пил и слушал радио в своей комнате. Но вообще-то мама почти каждый вечер куда-то отправлялась, с Элис Померой и сестрами Паркер, играла в бридж или проводила время в Хуаресе. А днем отправлялась в госпиталь Бомонт, где была “Дамой в сером”[206]: читала вслух слепым солдатам и играла в бридж с калеками.

Она, совсем как дедушка, увлекалась всем гротесковым и, вернувшись из госпиталя, звонила своей подруге Элис: рассказывала во всех подробностях про ранения солдат, про то, что с ними было на войне, и как жены их бросили, узнав, что мужья остались без рук или ног.

Иногда они с Элис ходили на танцы в военный клуб: искали Элис мужа. Элис так и не нашла мужа, до гробовой доски проработала в универмаге “Популар” – распарывала швы.

Байрон Меркель тоже работал в “Популаре”. Он был по ламповой части. Заведовал отделом ламп. И все эти годы по-прежнему безумно любил нашу маму. В школе они занимались в театральном кружке, играли главные роли во всех спектаклях. Мама была миниатюрная, но все равно любовные сцены им приходилось играть сидя, потому что он был пять футов два дюйма ростом. Будь он чуть повыше, сделался бы знаменитым актером.

Он водил ее в театр. “Колыбельная”. “Стеклянный зверинец”. Иногда заходил к нам по вечерам, и они усаживались на качели на крыльце. Они читали вслух пьесы, в которых играли в юности. В эти часы я обязательно устраивалась под крыльцом в гнездышке, которое сделала из старого одеяла, с запасом печенья в жестянке. “Как важно быть серьезным”. “Барретты с Уимпоул-стрит”.

Про него говорили: “Трезвенник, ничего, кроме чаю, в рот не берет”. Я думала: значит, трезвенники не пьют ни виски, ни простую воду. И верно – у нас он пил только чай, пока она прихлебывала свой “Манхэттен”. Вот что они пили, когда я подслушала, как он сказал ей, что спустя столько лет все еще безумно любит ее. Он сказал, что знает, что Теду (папе) в подметки не годится – тоже странное выражение. Он все время твердил: “Не плюй в колодец, вылетит – не поймаешь”, – мне это тоже было совершенно непонятно. А однажды, когда мама жаловалась на мексиканцев, сказал: “Ну, дай им палец – они палец и откусят”. Самое ужасное, что у него был звучный проникновенный тенор, и каждое его слово казалось глубокомысленным, отдавалось эхом в моей голове. Трезвенник, трезвенник…

Однажды вечером, проводив его, мама вошла в спальню, где мы спали вместе. Долго пила, плакала и что-то калякала – серьезно, неразборчивыми каракулями – в своем дневнике.

– Ты в норме? – спросила я у нее наконец, а она дала мне пощечину:

– Я же говорила, перестань говорить “в норме”.

А потом попросила прощения за то, что на меня разозлилась:

– Просто мне ненавистна жизнь на Апсон-стрит. Твой папа мне пишет только про свой корабль и чтоб я его не называла “судном”. А всей романтики в моей жизни – лилипут, который лампами торгует!

Теперь эта фраза кажется смешной, но тогда она рыдала безутешно, и казалось, у нее вот-вот разорвется сердце. Я погладила ее по плечу – она передернулась. Не выносила прикосновений. Мне оставалось только смотреть на нее, освещенную уличным фонарем: свет пробивался сквозь жалюзи. Просто смотреть, как она плачет. Она была одна-одинешенька, совсем как моя сестра Салли, когда она тоже так плачет.

Когда Макс говорит “Привет”, я млею.

Я звонила ему, когда у нас только-только началась любовь, наш адюльтер. Телефон звонил, его секретарша отвечала, и я просила позвать его. “О, привет”, – говорил он. “Макс?” – стоя в телефонной будке, я обмирала, голова шла кругом.

Мы развелись много лет назад. Он теперь инвалид, с кислородным баллоном, в инвалидной коляске. Когда я жила в Окленде, он звонил мне пять или шесть раз на дню. У него бессонница, как-то позвонил в три часа ночи и спросил: “А что, утро уже наступило?” Иногда я сердилась, сразу же бросала трубку или вообще не подходила к телефону.

В основном мы разговаривали о наших детях, нашем внуке или о кошке Макса. Пока мы разговаривали, я подпиливала ногти, шила, смотрела бейсбол. Макс шутник и великий сплетник.

Уже скоро год, как я живу в Мехико. Моя сестра Салли очень больна. Я взяла на себя заботы о ее доме и детях, приношу ей еду в постель, делаю ей уколы, помогаю принимать ванну. Читаю ей вслух замечательные книжки. Мы часами разговариваем, плачем и смеемся, возмущаемся новостями, волнуемся, когда ее сын где-то шляется допоздна.

Просто не верится, как мы с Салли сблизились. Мы неразлучны, весь день вместе. Мы все видим и слышим одинаково, предугадываем слова друг дружки наперед…

Я редко выхожу из ее квартиры. Неба ниоткуда не видно: все окна выходят в вентиляционные шахты либо на соседний многоэтажный дом. Разве что с кровати Салли можно увидеть небо, но я его вижу, только когда раздвигаю или сдвигаю шторы в ее комнате. С Салли и ее детьми – и вообще со всеми – я разговариваю по-испански.

Но мы с Салли теперь не так уж много разговариваем. Ей больно разговаривать: легкое начинает ныть. Я читаю, или пою, или мы просто вместе лежим в темноте, дышим в унисон.

Мне кажется, что я исчезла. На прошлой неделе на рынке Сонора[207]: хожу, высокая такая, а вокруг смуглые индейцы, почти все разговаривают по-ацтекски. Я не просто исчезла, но заодно стала невидимкой. В смысле, долго была уверена, что меня вообще тут нет.

Разумеется, тут у меня есть какое-то свое “я” и новая семья, новые кошки, новые шутки. Но я тщетно пытаюсь припомнить, кем я была в английском оригинале.

* * *

Вот почему я так рада слышать голос Макса. Он часто звонит из Калифорнии. Говорит: “Привет”. Рассказывает мне, как слушал Перси Хита[208], как протестовал против смертной казни в Сан-Квентине. Наш сын Кит на Пасху угостил его яйцами бенедикт. Жена Натана, Линда, велела Максу не звонить ей так часто. Наш внук Никко сказал, что засыпает сам себе назло.