Разве в их отношениях вообще что-нибудь может быть честным, равным?

– Да. И нет. Я никогда этого не знал и слишком боялся узнать. Но страх – не оправдание, и я… я больше не хочу быть трусом. – Лука провёл рукой по волосам, через жемчужный шрам (который теперь казался пустяком), вниз, к основанию шеи (такой пустой без цепочки жетона). – Уже слишком поздно присоединиться?

– Что?

– К Сопротивлению. Могу я ещё присоединиться? Может, есть какой-нибудь список, в который нужно вписать имя? Клятва на крови? Что-нибудь?

Яэль смотрела на него ещё несколько мгновений. Взгляд её совсем не был похож на взгляд Мириам, но у Луки всё равно складывалось ясное ощущение, будто его изучают. Взвешивают каждое слово, замечают каждое малейшее изменение зрачков.

– Считай, что тебя приняли, – сказала она.

– И это всё? – Простой фразы казалось недостаточно. (Почему всегда всего недостаточно?)

– Я уже проверила твою подноготную. Лука Вотан Лёве. Родился 10 февраля 1939 года в Гамбурге, в семье Курта и Нины Лёве.

Вотан. Это вызывающее содрогание имя принадлежало его дедушке и было старомодным даже тогда.

– Ты, конечно, тщательно подготовилась.

– Я должна была знать, во что ввязываюсь.

– Итак, а во что ввязываюсь я?

Яэль отстранилась от него и вытянула что-то из кармана свитера. Положила Луке на ладонь. Бумага. Ещё одна фотография. Ему пришлось склонить её в сторону далёкого света амбара, чтобы увидеть ожидаемое изображение: очередную маленькую девочку. Она вся состояла из противоположностей. Тёмные волосы. Светлая кожа. Испуганно искривлённые губы. Взгляд твёрдый, захватывающий, горящий. В ней была особая сила. Гораздо более глубокая, более честная, чем молниеносная жестокость, которую уважал его отец.

– Это ты, правда? – Фотография казалась такой хрупкой, когда Лука переворачивал её, чтобы прочитать тусклую надпись на обороте. – Яэль Райдер.

– Я нашла её среди остальных документов «Проекта Доппельгангер». Я не помнила, как выглядела раньше. До сегодняшнего дня.

– Даже представить не могу, – прошептал Лука. Он столько всего теперь не мог представить.

– Многие годы я просто плыла по течению. От лица к лицу. От имени к имени. – Яэль принялась закатывать левый рукав, пока её обнажённая рука не оказалась рядом с его. – Эти татуировки – единственное, что связывало меня с той девочкой, которой я была раньше.

Глаза Луки упорно старались подстроиться под освещение, как было с фотографией. Сначала он сфокусировался на светлых частях: участках кожи, ласкаемых звёздным светом. Лишь через несколько секунд чёрные линии стали чётче, перестали расплываться. Волки, которых Лука не мог развидеть. Отметки, которые что-то означали.

Лука всё ещё боялся, но какая от этого польза? От куртки он избавился, но правда уже была между ними. И Лука хотел знать, кто, чёрт побери, такая эта девчонка и что делает её такой сильной.

– Что они означают? – спросил он.

Отличать правду ото лжи несложно, когда знаешь, что скрывается за ними. Этим вечером Яэль повсюду видела истину, veritas.[15]

Правда: Лука хочет присоединиться к Сопротивлению.

Правда: Лука боится.

Правда: Как и она.

Знание, когда можно поверить кому-то, не бывает предопределённым. Это непостижимое уравнение, составленное из струн души и предчувствий. Поэтому, когда взгляд Луки упал на её волков, и парень спросил: «Что они означают?» – Яэль не стала полагаться на пульс и ширину зрачков. Был только её внутренний железный голос:

«РАССКАЖИ ЕМУ КТО ТЫ»

От начала до конца. Долгая история, которую временами было сложно передать. Яэль старалась справедливо передать прошлое каждого волка. Волшебные, чудесные слова бабушки. Истерзанные лихорадкой пальцы мамы. Храбрость Мириам. (Здесь Лука прервал её. «Этой Мириам?» – спросил он, потирая опухшую полосу на горле). Попытка Аарона-Клауса убить фюрера. (Второй раз: «Я помню его. Он полыхал. Не в прямом смысле… скорее… в глазах горел огонь». Яэль прекрасно понимала, что Лука имеет в виду). Тренировки Влада.

Смотри только вперёд. Борись со своими слабостями.

В конце концов, Яэль поняла, что рассказ о волках не был настоящим концом. В её истории столько всего ещё произошло. Одно из самых больших происшествий сидело сейчас рядом с ней в одной майке. Руки покрыты мурашками. Подбородок заострился. Хотя Яэль уже замолчала, он продолжал слушать так внимательно, что кожа на её собственной открытой руке пылала.

Яэль смотрела на него в молчаливой темноте и думала о новой главе своей истории.

– Яэль Райдер, – мгновение спустя сказал Лука. – Ты невероятна.

– Как и ты, Лука Лёве.

– Думаю, ты понимаешь под этим словом что-то другое, Фройляйн Бесконечных Лиц, говорящая на шести языках и определяющая яды по запаху.

– Несколько месяцев назад мысль о мальчике с плакатов национал-социалистов, у которого может быть сердце, казалась мне абсурдной. – Яэль накрыла его ладонь своей. Фотография её первой внешности ещё лежала в его руках. – Но вот мы здесь.

Пальцы Луки сплелись с её. Мурашки окутали их обоих. Это не было похоже на поцелуй на борту «Кайтена». Земля не уходила у неё из-под ног, а страсть не поджигала её губы под лучами сияющего солнца. Не походило это и на поцелуй в поезде.

Всего лишь прикосновение: кожа к коже. Такое простое.

Но оно было настоящим.

Яэль смотрела на их переплетённые пальцы: её, тонкие, с аккуратными овальными ногтями, и его, заляпанные машинным маслом; у обоих они складывались из отпечатков пальцев, кутикул и нервных окончаний, посылающих сигналы в мозг. (Мы прикасаемся друг к другу!)

(Что теперь?)

– Я не хочу быть их мальчиком с плакатов, – хрипло выдавил Лука. – Никогда не хотел.

– Тогда зачем участвовал в гонках?

– Из-за отца.

Курт Лёве. Крадшутцен. Когда Яэль впервые прочитала досье Луки, она решила, что гонщика ведёт наследие, что он перенял всё от отца. Но в словах Победоносного слышалась резкость, утверждающая иначе.

– Всё моё детство он говорил лишь об одном, о войне: как ездил на мотоциклах по советским землям, убивал коммунистов. Я считал его героем. Он считал меня слабаком. Я начал участвовать в гонках, потому что хотел доказать, что он неправ, заставить гордиться. Но у него было слишком много своей собственной чёртовой гордости, чтобы делиться ей с кем-нибудь. Сколько бы гонок я ни выиграл, ему всегда было недостаточно. Меня было недостаточно. Нужно было быть быстрее, сильнее, лучше. Ничего не помогало. Даже лицо мальчика с плакатов. – Ладонь Луки напряглась под её пальцами, словно он собирался отстраниться. – Извини.