мать сказала, что отец живет там, подумалось, что она просто сказала первое попавшееся слово, обозначив так город, до которого сложно добраться, да и вообще добираться не стоит. А теперь я подъезжал к автобусной остановке, на которой висела табличка именно с этим словом.

Я огляделся. Редкие люди разошлись, а оставшиеся занялись своими встречами и заботами. Его я не сразу заметил. А когда заметил, то не поверил, что именно он меня встречает. Одет он был крайне старомодно, казалось, что он вышел прямо из начала XX века, появился случайно, нервничает, что понимает: не свое время. Из-под шляпы разглядел крепко стиснутые губы – да, казалось, что шляпа закрывает все лицо, видны лишь губы и подбородок. А в руках он держал безвкусный букет с цветами. Я взглянул на автобус. Первое, что подумалось – это правота матери, убеждавшей, что ехать не стоит.

Немного помявшись, я подошел.

– Вы мой отец? – спросил я.

Он поднял глаза. Они были покрыты слезами. Видимо, он заметил меня сразу и наблюдал за моей нерешительностью. Его лицо немного дергалось. Он молча вручил мне букет, развел руки, сквозь слезы улыбнулся.

– Да, – его голос оказался похожим на мой – это узналось из одного-единственного слова.

Он смотрел на меня, я смотрел на него, и мы не понимали, что делать дальше. Обнять его я не мог – мешало что-то внутри. Мы простояли молча, глядя друг на друга.

– Пойдем, – сказал он наконец.

Мы пошли мимо зданий и людей. Тело отца постоянно нервно содрогалось, он видел, что я обращаю на это внимание, и пытался, улыбаясь, обратить это в шутку.

– Старый, вот и дергаюсь, – я только в этот момент увидел наше физическое сходство. Если бы меня одеть так же, то нас все окружающие восприняли бы как сына и отца, но в этот момент мы все же несли разные внешности, будто представляли разные миры и типы бытия.

Расспрашивать его о чем-либо не хотелось. Если спрашивать, то обо всем, прямо с начала, но этого не стоило делать. Оставалось лишь смотреть на его затертый костюм, галстук, шляпу и дергающееся тело.

Мы прошли среди дворов с малыми кирпичными домами. Вокруг все казалось покрытым серой краской, возможно, это был город, о котором не слышал почти никто, в котором постоянно лил дождь и не происходило, собственно, ничего. Во дворах стояли железные столбы с натянутыми веревками и сушившимся бельем.

– Хороший город, – выдавил я из себя.

Отец улыбнулся, посмотрел на меня и быстро закивал:

– Да, да, хороший.

Потом он снова отвел взгляд, мы продолжили путь среди серых домов. Я искал внутри чувства, пытался понять, что думаю о нем, что меня с ним может связывать и, вообще, куда с ним иду.

– Можно узнать, сколько вам лет? – спросил я, сам понимая некоторую бессмысленность вопроса.

– А? Лет? – он дернулся. – Шестьдесят два. Шестьдесят два.

Мы прошли очередные дворы. Внезапно он остановился. Невдалеке, около очередных серых домов виднелись суетившиеся у подъезда люди. Лицо отца задергалось еще сильнее, стало понятно, что эти люди вызвали у него беспокойство. Мы зашли в соседний подъезд.

– Пойдем, там чердак есть. Я иногда так хожу, – сказал он.

Мы поднялись на чердак. Отец раздвинул висевшее белье, расчистил дорожку от валявшихся бумаг. Потом мы снова спустились в подъезд, уже другой, зашли в одну из ближайших к чердаку квартир. Была одна комната, небольшой коридор и кухня. Первое чувство, которое там возникло, – неловкость. Это было совсем скромное жилище, не готовое ни к каким гостям и обременениям.

Отец снял шляпу. Его голова оказалась совершенно седой. До этого момента седина скрывалась шляпой. Ни одного темного волоса – все белое, как снег белое.

Теперь можно было по-иному разглядеть его глаза. Они показались глубокими, хоть и беспокойными. Стало немного не по себе от понимаемого нашего сходства.

– Садись, попьем чаю. Ты мне «вы» не говори, пожалуйста, – эти слова прозвучали с особой мягкостью. Я покорно сел на кухне, наблюдая за его стараниями у плиты и у холодильника.

Отец вывалил в блюдечко печенье, поставил себе и мне по чашке чая.

– Ты хочешь спросить меня о многом. И я хочу спросить, – у него снова появились слезы.

В этот момент раздался звонок в дверь. Отец вскочил, подбежал к двери, посмотрел в глазок. Потом испуганно отошел от двери и вернулся на кухню.

– Давай не будем никому открывать, – он попытался улыбнуться.

Звонок продолжился, потом еще раз. Отец вздрагивал, смотрел на меня, видел некоторое мое замешательство, пытался отшутиться.

– Чем ты занимаешься? – спросил я.

– А? Занимаюсь? – испуганно переспросил он.

– Да, на какие деньги живешь?

– А? Деньги? У меня пенсия, по инвалидности пенсия.

– Со здоровьем плохо?

– А? Да, – он засмеялся. – Иногда получше.

Снова раздались звонки. Отец подбежал к двери, потом обратно на кухню.

– Может, лучше открыть? – нерешительно спросил я.

– А? Не-е-е, не надо открывать, – он отмахнулся.

– Это к тебе ведь кто-то пришел.

– Да, ко мне, но сейчас я никого, кроме тебя, не хочу видеть.

Мы снова замолчали. Звонки повторились несколько раз. Отец каждый раз вздрагивал, бегал к двери. Напряжение чувствовалось во всем. Но все же я не жалел, что приехал. Мы прошли в комнату. Отец достал фотоальбом. Там оказалась куча старых черно-белых фотографий. Но ни одной своей фотографии или фотографии матери я не нашел.

– У меня есть еще одна фотография, самая дорогая, – отец улыбнулся. – Вот она, – он показал рукой на полку секции. Только тогда я заметил свою детскую фотографию, сделанную в случайном фотоателье, в свое время где-то затерявшуюся. – Твоя мама прислала, давно-давно прислала.

– У тебя нет семьи?

– Семьи?

– Жены, детей других?

– А, нет, нет никого больше. Прости, я тебя хочу спросить об одной вещи, странной такой, – он присел на корточки, чтобы смотреть на меня снизу вверх, взял за руку.

– Спрашивай.

Он опустил глаза, потом снова поднял, казалось, ему трудно решиться это спросить.

– Какие сны тебе снятся? Хорошие? – он напряженно посмотрел на меня.

– Да, хорошие, – растерянно ответил я.

– Ага. Хорошие, – он встал, улыбнулся, снова посмотрел на меня.

– Но тебя я никогда во сне не видел. Иногда казалось, что ты где-то рядом, что смотришь на меня, я оглядывался, но тебя не видел. Ни в каком образе: ни человеком, ни голосом никогда ты мне не