«Как близки нам некоторые из мертвых, и как мертвы столь многие из живых», – согласно Бирману, думал я, разглядывая свое полное значительности лицо в тусклой поверхности металлика стеновых панелей.

По случаю пасмурной погоды в ресторане включили все их мелкие лампочки, растыканные по неожиданным местам. Вместо каскада радости и света получилось нарывное зеленоватое свечение из-под столов. На многие лица и в церкви неприятно мне смотреть, а тут с такой драматической подсветкой вообще пригорюнилось.

Сам я, впрочем, тоже мало кого воодушевлял своим видом, хотя был и изрядно хорош собой в черном с черным.

Вчера, во время очередного сезонного праздника, меня упрекали многие из собравшихся в том, что я директивен и не слышу чужого мнения, и демократия не вызывает во мне радостного и созвучного отклика. Многие кричали про меня, терзая руками жертвенную утку, что я капризный деспот. И про коварство мое, про непостоянство очень многие говорили с таким знанием дела, с такими подробностями и поразительными догадками, что и возразить было нечего. Порывались привести жертв моего сластолюбия и причуд, чтобы расспросить их с пристрастием, каково, мол, им было? С таким вот?

Возразить собравшимся мне было нечего. Так и просидел весь вечер в венке из роз под градом справедливых упреков, хмурясь и бросая на всех затравленные взоры.

Ночью жаловался предкам, мазал им жиром лицо и просил послать на всех обидчиков оспу и вшей.

Особенно мне было обидно слушать про мой антидемократизм. Про пороки мои слушать было привычно, да и что там за пороки, смешно даже упоминать, так, какие-то грешки, не более… А вот про тоталитаризм мой слышать было больно.

А все дело в чем? Не отвлекаясь на генетику и воспитательные эксперименты, проводившиеся со мной по суворовским училищам (известным рассадникам вольнолюбия и уважения частного мнения свободных красивых людей, бегущих лугом под голубым небом в противогазах, со штыками наперевес, на пулеметы среди шрапнели, в пудовых сапогах с налипшим окопным говном) и семинариям (тоже, понимаете, места заповедные в смысле волеизъявления).

А дело в том, что я не чувствую и не понимаю современную демократию. Она меня эстетически настораживает. Не могут быть в преуспевающих обществах такие рожи у лидеров, например. Такие затертые речи, жесты. Такая понурость.

Посмотрите на этот гербарий! В прежние годы кем бы мог быть нынешний премьер Англии? Максимум форейтором. А Буш-младший? Типичный шофер. Про Меркель и бухгалтерские счеты даже ничего не буду писать. Берлускони радует своим мантуанством каким-то, это правда. Типичный аферист. Симпатичен мне. А остальные – нет!

Греческие народные собрания трудно представить мертвыми и анонимными, хотя все участники их мертвы, как могут быть мертвы только древние греки, и так же безымянны, как умеют только они же.

Новоевропейские общественные институты в моем понимании, в моем круге воззрений, не образуют общественной жизни. Бубер в «Я и Ты» писал, что безжизненность этих институтов – это «голем – искусственное создание, имитирующее жизнь, когда подчинено, и убивающее ее, когда свободно».

Мне по духу близок вольный волжский анархизм, ватага, заляпанные дегтем богатые шаровары и золотая персиянская цепь, болтающаяся на впалой рубленой груди. Я люблю, когда горячо и когда холодно, но не люблю, когда тепло. Мне в тепле скучно и томительно. Мне очень неуютно сейчас в этом мире корректностей и недоговоренностей.

Мне лучше бы неторопливо резать кого-то ножом, честное слово. Спрашивая за зарытое с прошлого раза.

Как прекрасно устроен наш уютный мир!

Я имею в виду не мир, где гибнут, разорванные винтами черных кораблей молодые китята, где инфляция и вчерашняя косметика на девичьих лицах. Я имею в виду свой собственный, домашний мир.

Утром, растерянно глядя по сторонам (а это мое обычное состояние) и вытягивая то одну, то вторую ногу для поцелуев дробно семянящих на коленях по опочивальне родных, думал и грустил.

Если я не сообщил всему свету, ломая руки, о том, что у меня тетка умерла в возрасте восьмидесяти семи лет, если я не вышел к утреннему кофе с перекошенным скорбью красным лицом, щелкая лорнетом, а просто скромным голосом сообщил, что завтра улетаю на похороны, это разве повод называть меня бесчувственным и бездушным, и еще по-всякому рыдать при этом над гренками и яйцом всмятку?

Я разбаловал своих близких! Да что там близких – всю округу! В нравственном смысле. Они не выдерживают столкновения с простой реальностью, им необходимо предоставить в нагрузку еще и драматические представления на эту тему, они хотят теперь еще и обязательного шоу. Чтобы я, прознав о смерти женщины, которую и не видел никогда, вошел в залу, скользя руками по мрамору стены, не видя ничего от слез, и прорыдал сквозь манжеты, что теперь и наша жизнь кончена, кончена!

Мне бы на телевидении вести передачу по вечерам для малышей каких.

То есть дети сидят, вжавшись в горшки, у телевизоров, а на экране я методично хреначу топором по игрушечной плахе, с доброй лукавинкой смотрю в детские комнатки, сдувая потную челку со лба. И, значит, про историю, про нее… Справа же от меня (одесную) – ватный Малюта Скуратов (Филя такой), слева же (ошую, сталбыть) – болтает ногами повешенный еретик.

Родители бы очень быстро поняли, что расходы на меня не так уж и велики, а эффект такой, что про расходы и вспоминать смешно.

За последние два дня столько совершил добра, что портрет мой на втором этаже помолодел.

Задрав голову, наблюдал зловещий символ, надавливая руками на шеи домочадцев.

– Жизнь моя начиналась, как львиный рык, – кряхтя, взбирался я на пирамиду из родственников, по команде сложившуюся у моих узорчатых туфель, – а заканчивается слабым лепетом младенца! И, главное, за что?! Эй! Не шевелиться основанию! Не копошитесь внизу: это бесполезно, а потом будет больно… Второй ярус, дави основание ногами шибче, топчи их, они не чувствуют вес и поэтому шатаются!

Подобрав полы халата, взгрустнул на высоте, присев на любопытную голову кого-то из домашних.

Чем держусь? Откуда силы? Куда выведет меня моя стремительная гоньба по замерзшей степи?

Нет опять ответа. Остается продолжать все как и раньше.

В первую очередь с домочадцами надо мне быть построже. Жена гипнотизера ведь не знает точно: бьет ее муж или нет. И вообще мало в чем уверена.

А это основа, я вам так скажу, сударики, это альфа и омега морального сожительства.

Время от времени я прикасаюсь к прекрасному – трепетно рдея, само собой, само собой. Накидываю на свои могучие плечи бухарский халат и под звуки зурны, в сопровождении крутящихся дервишей, гулямов, нукеров, скороходов и безумных толкователей снов иду в оперы, кидая в толпу засахаренные фрукты и куски вареного мяса, хлопая себя по бокам.