стариной поступали вот как. Они прямо с грузовиком и грузчиками в шесть или в семь утра дежурили во дворах больших старых многоквартирных домов. Например, таких, как дом страхового общества «Россия» на Сретенском бульваре или дома на Гоголевском бульваре, в Замоскворечье. Потому что за час до этого, примерно в пять утра, когда первые лучи восходящего солнца что-то там, как им положено, золотили, счастливые обладатели новой мебели тайком вытаскивали во двор и ставили около помойных ящиков бабушкино барахло. И вот тут на них и накидывались охотницы за антиквариатом. Одна наша знакомая таким манером обставила огромную четырехкомнатную квартиру. Причем она не тащила все что попало, она была очень разборчива. Одна комната была «Александр», другая «Павел», а третья – что-то еще, я не разбираюсь в стилях старой мебели. Все эти роскошества она получила совершенно бесплатно, за вычетом каких-то рублей на грузовик и грузчиков.

Маме очень хотелось такую мебель, но папа был против. Мама говорила: «Смотри, как у них красиво!» – а папа говорил: «Кошмар и мрак! Эти темные шкафы нагоняют на меня траурные мысли, чувство несчастья или грядущей беды», – и говорил на полном серьезе. Папа был вообще такой, по-научному выражаясь, «синэстетический». Его мысли были переплетены и слиты с чувственностью, с ощущением цвета, света, звука, а часто – с какими-то совсем далекими ассоциациями. Как-то во время воскресного завтрака я достал из холодильника кусок торта, от вчерашних гостей, а он воскликнул: «Торт – с утра? Какая гадость!» – «Почему, папа?» – «Торт с утра едят проститутки!» – «Папа, почему?» – изумился я. «Витя, почему?» – мама тоже удивилась. «Ну как вы не понимаете! – засмеялся он. – Утро в публичном доме. Неумытые, нечесаные, не опохмелившиеся девицы с трудом просыпаются к полудню и доедают вчерашние торты…» Отрывок из какого-то романа, наверное, или из фильма.

Короче говоря, папа ненавидел мебель красного дерева. И наоборот – глядя на современные тонконогие стульчики и шкафчики светло-бежевого, а то и просто желтого цвета, говорил: «О! Посмотришь на такой шкаф – и на душе праздник». Только один раз мама все-таки уговорила его купить большое зеркало-псише, очень высокое и красивое, из светлого красного дерева. Продавщица жила где-то на окраине Москвы в маленьком, как говорят в провинции, частном доме. В 1960-е годы в Москве и такие тоже оставались. Помню этот дом с крашеными дощатыми полами, с тюлевыми занавесками, палисадником, с собакой на цепи. Это зеркало мы долго, потому что медленно, везли на грузовике с какими-то моими приятелями. Придерживали его руками, положив на бок, но не плашмя. Потом долго поднимали его в квартиру – по лестнице на одиннадцатый этаж. Это зеркало было, пожалуй, единственным, что грело мамину душу в антикварном смысле.

А когда папа умер, мама решила наконец исполнить свое давнее желание. И вообще немножко развлечься перестановкой мебели. Я ее понимаю. Она очень намучилась с папой, особенно в последний год его жизни, когда он болел совсем уж тяжко.

В Ленинграде она купила прелестный дамский туалетный стол середины XIX века. И еще какие-то милые предметы, столики и шкаф-монашку. Реставраторы работали прямо тут же, на нашей лестничной площадке, благо она была вполне просторной, а живущие рядом соседи не возражали. Очаровательный столик получился. Потом сестра моя Ксения подарила его моей дочке Ире, у которой он и стоит до сих пор.

Квартира наша была на последнем этаже и последняя в подъезде. У нас был очень красивый адрес: Каретный Ряд, дом 5/10, квартира 205. Было что-то было такое ритмичное и элегантное в этих словах.

А особенно – в названии нашей улицы.

Мой друг Саша Жуков жил на Котельнической. Однажды я был в Иностранке, а потом зашел к нему. Попили чаю и решили поехать ко мне. Добираться было не очень удобно – до метро далеко, а автобус № 18 ходил редко. Вышли из дому, смотрим – такси. Садимся. Таксист спрашивает, куда ехать. Саша Жуков достает папиросы – именно так, мы тогда курили старомодные дорогие папиросы в плоских твердых глянцевых пачках. Мы оба закуриваем. Мой друг выпускает облачко дыма, разгоняет его ладонью и говорит: «В Каретный Ряд. Бульварами». Потом он сказал мне: «Должен тебе признаться, что именно ради этой фразы, ради удовольствия ее произнести, я часто трачу рубль на такси, к тебе едучи. Хотя автобус стоит рядом. Послушай, как звучит. «В Каретный Ряд. Бульварами»…» Яузским бульваром, потом Покровским, Чистопрудным, Сретенским, Рождественским вниз, потом Петровским наверх, и перед Страстным – направо, к саду «Эрмитаж». И вправду – звучало красиво и нездешне. Вы, наверное, думаете, что мы были какими-то ужасными пижонами и выпендрежниками? Правильно думаете!

На этаже были четыре квартиры. Я забыл, кто жил в предыдущей, в двести четвертой – кажется, это была эстрадная гимнастка или акробатка. В двести третьей – чтица по имени Тамара Ковалева. А в двести второй квартире жил старый конферансье Роман Осипович Юрьев-Лунц, популярный в узких эстрадных кругах. Папа рассказывал, что у него были хорошие номера еще в 1930-е годы, тогда он был эстрадным партнером Татьяны Пельтцер и Марии Мироновой. И еще – он был родственник печально знаменитого Даниила Лунца (психиатры и исследователи диссидентства вздрагивают, услышав это имя). Это был аккуратный старичок с очень выразительным, вот именно что эстрадным лицом. Актерские лица – это такие, которые легко рассмотреть из заднего ряда, из амфитеатра и с балкона: с большими глазами, большим носом, круглым ртом и выразительными ушами. У Юрьева была жена Галина Васильевна, которая на дому расписывала платки, и падчерица Наташа, чуть младше меня, и мы с ней немножко дружили. Вот и весь наш одиннадцатый этаж.

Под нами жили артисты Зерновы – Лёва, Нора и их дочка Алла, и еще бабушка. Высохшая старушка, совершенно седая, в платочке, повязанном так, что уши торчали наружу. Волос совершенно не видно, а уши торчат. Алла объяснила мне, что это «по-еврейски». Бабушка громко ссорилась со своей внучкой, ругала ее, я много раз слышал, как она кричала Алле: «Чтоб ты умерла при моих глазах!» Хотя случилось, разумеется, наоборот.

Алла была девочка необычайно добрая, милая и веселая. Не могу забыть крохотную сценку. Нам было по двенадцать лет, наверное. Она зашла в гости, а я как раз рисовал акварелью какую-то картинку, и передо мной стояла банка коричневой воды, в которой я мыл кисточки. Алла покачала головой, вздохнула, взяла эту банку, вылила грязную воду в раковину, сполоснула банку, наполнила ее чистой водой и поставила передо мной на стол. Неведомое чувство охватило меня. Алла была хорошая и даже красивая, но она никогда мне не нравилась «как девочка».