октябрятские звездочки, а с меня еще три ленинские медальки. Они с тонким латунным звоном падали на обклеенный дерматином учительский стол. Скажу честно, я плакал. Но не в классе, конечно. Мне хватило сил закусить губу и стерпеть это унижение без слез и рыданий. Но уж когда я вышел из школы – слава богу, это было на самом последнем уроке и поэтому слова Лидии Сергеевны «можете идти» означало «идите домой», – я свернул на Воротниковский и дальше пошел по Садовому кольцу. Я боялся, что меня, плачущего, встретят знакомые ребята из других классов, и поэтому решил затеряться в толпе. Я шел и горько плакал. Пришел домой весь в слезах и соплях, и мама спросила: «Что с тобой, Денисочка?» – и крикнула папе: «Витя, иди сюда!» Папа вышел из комнаты, из кабинета-гостиной. Может быть, как раз в тот момент он писал очередной Денискин рассказ, а тут я со своим ревом. Они бросились ко мне и принялись спрашивать: «Что случилось? Тебя кто-то обидел? Тебя побили мальчишки?» Я сквозь рыдания объяснил, что меня Лидия Сергеевна обозвала «примкнувшим к ним Шепиловым», а нас всех, Юрку, Сережку и Мишку и еще одного – «антипартийной группировкой». И вдруг мама и папа, вместо того чтобы меня обнять, приласкать, пожалеть, вытереть слезы и напоить чаем с конфетами, на что я очень сильно рассчитывал, стали в голос хохотать и всплескивать руками. А мама даже стала спрашивать: «Кто ж из вас Молотов, а кто ж Каганович?» И вот тут я как-то тихонько успокоился. Тем более что дня через два Лидия Сергеевна спокойно сунула мне в руку мои значки и сказала: «Можешь надеть и носить». То есть я был реабилитирован. Она сама сказала это слово! «Спасибо, что не посмертно, – сказал папа, когда я ему рассказал эту историю. – Но я бы на твоем месте, – добавил он, – не брал эти значки у нее из рук. С тебя же их срывали перед всем классом. Вот пускай перед всем классом и вернут, снова наденут в торжественной обстановке». «Витя, Витя, – закричала мама. – чему ты учишь ребенка? Не слушай папу. Нацепил – и носи». Я отметил это неуважительное «нацепил» и поставил в уме некоторую галочку.

После этой истории Лидия Сергеевна даже как-то полюбила меня. Особенно после того, как в мае месяце уже следующего года, то есть на исходе третьего класса, меня принимали в пионеры. А у меня, как назло, жутко заболел живот, желудок, прямо вот под ложечкой. Наверное, от переживаний. Правда, потом какой-то профессор сказал, что у меня юношеский гастрит. Но я еще не был настоящим юношей, мне даже одиннадцати лет не исполнилось. Живот, однако, болел так дьявольски, что я сидел на стуле согнувшись, в отглаженных школьных брюках и белой, так называемой пионерской рубашке. (Пионерская рубашка, милостивые государи, это не просто белая сорочка. Пионерскую рубашку не положено заправлять в брюки. У нее понизу идет специальная довольно широкая планка.) Я сидел, кусая губы и громко ойкая совершенно непритворно, рядом со мной на соседнем стуле лежал новенький отглаженный пионерский галстук. А вокруг меня бегали Лидия Сергеевна, школьная пионервожатая Валя и еще какие-то старшие девчонки, и все они уговаривали меня пойти домой. А какая-то совсем большая девочка, класса из шестого, сказала: «Давай я тебя провожу, мы с Таней тебя проводим, не бойся». Но я безумно хотел в пионеры, причем именно сейчас. Хотя мне говорили, что это можно перенести на осень следующего года или вообще всего на две недели. Но нет. Я был не согласен. И поэтому, когда пришла моя очередь повязывать галстук и произносить торжественное обещание, я из последних сил встал со стула и приковылял к этому амвону или как он там называется в пионерском ритуале. Одной рукой держался за живот, глаза у меня были полуприкрыты от боли – причем боль была самая настоящая, честное слово, я не вру, – а другой рукой отдавал пионерский салют. И вот наконец свершилось. У меня даже фотография есть, где я стою, полусогнувшись, с зажмуренными глазами, а рядом со мной стоит, тоже подняв руку в салюте, самая главная отличница нашего класса по имени Алла Гутчина. В 1995 году мы случайно встретились в Вашингтоне. К тому времени она жила там уже давно.

Видя мой героизм, Лидия Сергеевна поняла, что я никакой не примкнувший Шепилов, а отважный пионер. Почти что Мальчиш-Кибальчиш.

Иногда даже слишком Кибальчиш. Вот позорный и стыдный случай.

Я учился уже в шестом, наверное, классе, и на общешкольном пионерском сборе одного мальчика исключали из пионеров. За что – не помню. Вряд ли за двойки. Он учился нормально. За прогулы – тоже нет. Может быть, наша пионерская организация специально к нему придралась, потому что что ж это за пионерия, из которой никого не исключают. Чтоб служба не казалась медом, а пионеры страшились пионерского наказания, надо было кого-то демонстративно исключить. Кто-то из комсомольцев сказал нам, что исключение – это штука поинтереснее приема. «Представляете себе, – сказал он, и глаза его недобро блеснули, – исключенного выводят на середину класса. Читают решение собрания совета дружины, а потом под барабанный бой с него снимают пионерский галстук». – «Ого!» – подумали мы. Но мальчик Саша, над которым мы вознамерились произвести эту экзекуцию, в самый торжественный момент, когда уже забили барабаны и какие-то девчонки протянули к галстуку свои хищные пальцы, вдруг закричал: «Не дамся, сволочи!» – и убежал. Мы слышали, как он бежит по лестнице. И тут кто-то из старшеклассников-комсомольцев закричал нам: «Догнать и отобрать галстук!» И мы побежали следом. Если бы дело было летом, Саша давно успел бы скрыться где-то во дворах. Но была то ли осень, то ли ранняя весна, и ему сначала надо было забежать в раздевалку и взять куртку. И вот тут-то мы его и словили. Но он все равно вырвался и побежал. Но мы уже были в азарте. Не одеваясь, мы помчались за ним следом. Нас было человек пять, а может быть, восемь. Почти все мальчики. Но и девчонки тоже, две кажется.

Мальчик Саша побежал по нашему переулку, свернул в соседний, нырнул в какую-то подворотню, мы за ним. Зря он побежал именно в эту подворотню, потому что двор не был сквозным. Он был перегорожен кирпичной стеной, и мы приперли Сашу к этой стенке и стали силком стаскивать с него галстук. Вдруг он негромко и спокойно сказал: «А вы – фашисты. Я пионер, а фашисты-то – вы». Нам вдруг стало и страшно, и не то чтобы