– стоял оглушительный шум. Один бывший капитан кавалерии вспомнил, что вроде было такое установление: бить в церковные колокола, если Норвегия вступит в войну. Раскинув руки, старый офицер призывал народ разойтись и довести до других известие о том, что на них движется неприятельское войско, и этот слух – война! война началась! – молнией разлетелся все на те же четыре стороны, куда разбежались барсуки, и развеян этот слух был только на следующий день. Ребятишки карабкались на каменные изгороди, старцы, прищурившись, орали друг другу в уши, а сплетницы, сбившись в несколько группок – потому что они сплетничали еще и друг о друге и жили в страхе, что сплетня обернется против них самих, – тараторили неслаженным хором.

Тем временем прибежал Кай Швейгорд со звонарем, но ни один из них не захватил ключа, поскольку оба думали, что это другой отпер дверь ключом и полез наверх звонить.

Дикий, безумный перезвон колоколов продолжался громче прежнего, вызывая сейсмические сотрясения, от которых разлетались в стороны мелкие камушки.

Когда пастор и звонарь умчались за ключами, несколько человек отважились проверить, а действительно ли двери в церковь заперты. Двери-то и правда оказались заперты, но теперь вернувшемуся с ключом Каю Швейгорду пришлось продираться к двери сквозь плотную толпу.

И тут случилось то, что сочли дурным предзнаменованием и что влило новую жизнь в дремавшее суеверие, – ровно в ту секунду, когда Кай Швейгорд вставил ключ в замок, звон колоколов затих.

Это видели многие.

Едва ключ пастора вошел в замок, ровно когда металл встретился с металлом, колокола затихли. У всех еще шумело в ушах, далекий отзвук еще пел между склонами гор и разлетался мелкими отголосками эха от вершины к вершине, и как раз перед тем, как распахнулась дверь, три женщины, у каждой из которых первенец умер в родах, услышали тяжкие вздохи, доносившиеся из-под кладбищенской земли, – так они потом уверяли.

Собравшийся народ вслед за пастором хлынул в церковь, и в общей неразберихе виновник происшествия запросто мог выскользнуть из своего укрытия и смешаться с толпой. Но эта мысль приходила в голову лишь тем немногим, кто пытался найти разумное объяснение случившемуся. Особого интереса она не вызвала.

Несмотря на переполох, Кай Швейгорд сумел отстоять службу и обуздать растерянность и панику. Церковь была уже полна, ему удалось убедить людей рассесться по скамьям, и он принялся читать давно подготовленную проповедь – это было прощание с сельской церковью. Он сравнил этот день с точкой, неприметным знаком, в котором мало кто усматривает особый смысл, но которым всегда заканчиваются самые прекрасные периоды литературных произведений.

Швейгорд шлифовал эту проповедь неделями. Она была остроумна, исполнена достоинства и вдохновения, и преподнес он ее внушительно и изящно. Он помнил ее наизусть, ведь он бесконечно репетировал ее в кабинете, где его слушателем была этажная печка. Сочиняя текст, он воспользовался наследием великих европейских клириков и поэтов, позволив себе перевоплотиться в христианского вора-джентльмена: в это воскресенье с бутангенской кафедры прозвучали слова и Мартина Лютера, и Джона Донна. Говоря о будущем, которое ожидало их церковь в чужих краях, Швейгорд рискнул даже дерзко намекнуть на обещанное христианством воскресение из мертвых, но под конец в его речи явно ощущалась горечь, в голосе слышалось страдание и душевная боль, но звучным он оставался почти до самого конца. На слове «аминь» голос у Швейгорда сорвался.

Горечь не была отрепетированной. Она подступила, когда Кай Швейгорд увидел, что Астрид Хекне сидит на скамье, где умерла Клара Миттинг.

В это мгновение он осознал, что опоздал. Не только старая церковь покидала село. Уходила любовь. Когда он закрыл Библию и дал указание звонить после службы, колокола звучали тоскливо и мрачно, и он испугался, что Господь закроет ему двери в глубины собственной души, и, в отличие от Библии, закроет их насовсем.

Повесть вторая. Падение

Еще церковь, но больше не храм

Воскресенье – день для души. Понедельник – день для работы.

Не успело взойти солнце, а они уже собрались – двадцать два жителя села, самые уважаемые мастера, молодые и удалые, старые и многоопытные. Совокупная сумма умельцев во всех ремеслах под надзором Боргедала-старшего, самого искусного на селе столяра; именно так он требовал себя величать, а не мастером-строителем, потому что этим титулом чванились городские – из Лиллехаммера к примеру.

Мастеровым предстояло разбирать церковь, которую их собратья по ремеслу, почти наверняка их же предки, возвели много поколений назад. Час ушел на то, чтобы, упершись руками в бока, трепаться и зевать по сторонам; потом они поднялись на крыльцо, оставили шапки и ножи на паперти и еще час трепались и озирались по сторонам. Пальцем никто никуда не тыкал, но кивали много. Потом вернулись во двор, разбились на тройки и принялись за работу, не начертив никакого плана ни на бумаге, ни хотя бы на дощечке.

Герхард Шёнауэр пытался уговорить Боргедала-старшего, чтобы тот объяснил им: церковь не сносят насовсем, ее соберут заново, разбирать ее нужно осторожно, внимательно следя за тем, чтобы не треснули тонко подогнанные одно к другому сочленения. Боргедал покивал, но никаких распоряжений так и не отдал. На его памяти в селе ни единого хоть на что-то пригодного бревнышка не пропало.

Как и накануне, кладбище окружила толпа зевак, но вели они себя на удивление тихо. Кто звонил в колокола, так никогда и не узнали. Ключи были у многих: у церковного служки, у Герхарда Шёнауэра, да к тому же за долгие годы было выковано немало ключей взамен утерянных, а трудно ли вскрыть замок, выкованный на той же наковальне, что и плуг? Но вот придумать правдоподобное объяснение прекращению звона в тот же момент, как ключ пастора вошел в замок, не удалось, и было ясно, что «самочинный звон» годами будет жить в памяти народной.

В летнюю пору люди располагали свободным временем. С начала лета воцарилась жара: щедро светило солнце, не прячась за облаками; уже в земле был посевной картофель и зерно, неплохой улов принесла первая рыбалка сетями. Теперь появилось новое развлечение – наблюдать за тем, как будут разворачиваться более примечательные события: многотрудный демонтаж старой церкви и возведение новой. Однако долгие годы недорода отбили у людей интерес к таким делам; они не знали радости труда, присущей их предкам. Те, кто замечал этот сдвиг в настрое людей, не решались и не умели вслух сформулировать свою мысль, мол, когда-то они умели так строить, и мы такие же, но теперь