мы этого не делаем. Похоже было, что и сами строители думали так же. Да, они собирались строить новую церковь, но, конечно, намеревались срубить ее из бревен, а не возвести дощатую на каркасе.

Инструменты лежали наготове, двери сняты с петель. Все ждали сигнала начинать, как вдруг к старому Боргедалу торопливо подошел Кай Швейгорд и отвел его в сторонку. Строителей попросили подождать, а Кай Швейгорд под их недоуменными взглядами в одиночку поспешил к пасторской усадьбе.

Швейгорд забыл произвести разосвящение церкви.

В кабинете он принялся листать книгу за книгой, собственно, без особой надежды найти описание обряда профанизации. На факультете им об этом ритуале не рассказывали – невозможно же охватить в программе все. К примеру, экзорцизм они пропустили, хотя трое студентов на курсе очень интересовались этим. Хватая с полок книгу за книгой, пастор откладывал их в сторону, даже не закрыв. От Джона Донна сейчас толку не было. Строго говоря, Швейгорду следовало запросить о надлежащей в таких случаях процедуре хамарского епископа Фолкестада, но ждать ответа пришлось бы три-четыре дня.

Швейгорд положил на стол листок бумаги и открутил крышку чернильницы.

Что-нибудь символическое. Что-нибудь запоминающееся. Он невидящим взглядом уставился в стол. Ручка ждала.

«Что, если я совершаю непоправимую ошибку? – Он покачал головой. – О прощении буду просить потом».

Через четверть часа пастор вернулся в церковь с перепачканными чернилами пальцами и листком бумаги в кармане. Отыскав большую восковую свечу, под взглядами строителей опустился на колени перед запрестольным образом. Зажег свечу, поднялся и пошел туда, где под куполом церкви висела фигурка корабля – символ путей веры и верующих и, как все поняли, также символ пути, предстоящего этой церкви. Кивнув на четыре угла храма, Швейгорд произнес:

– Мы благодарим это старинное и когда-то гордое церковное здание за его служение христианской вере на протяжении многих сотен лет. Мы благодарим Господа, хранившего это здание от огня пожаров и разрушений войны, мы благодарим наш храм за то, что он принимал наши смиренные молитвы, наши чаяния и упования, давал приют таинствам крещения и литургии. Мы благодарим это церковное здание за все. И ныне я освобождаю его от этой обязанности.

Набрав в легкие воздуха, Кай поднес поближе к себе зажженную восковую свечу, которую держал обеими руками. Собираясь уже задуть ее, он спохватился и добавил:

– И мы благодарим церковные колокола, собиравшие нас на службы, извещавшие нас своим звоном о радостных и скорбных событиях. Их я тоже освобождаю от их обязанностей. – Он одним духом задул пламя свечи, и капелька воска выплеснулась ему на указательный палец, застыв по краям ногтя.

Тем самым обозначалось, что спустя семь сотен лет христианский дух покинул эту обитель.

Из церкви бережно и молча, как при выносе гроба, вытащили инвентарь, будто желая уберечь его от жестокого зрелища. Сняв шапки, осторожно, удерживая их как минимум в четыре руки, извлекли покрытые декоративной росписью святыни: крестильную купель из стеатита, статую святого Лаврентия, эпитафию немецкому капитану, неизвестно почему висевшую на стене, – все было доставлено в пасторскую усадьбу и сложено в парадной гостиной под наблюдением Маргит Брессум. Каждую четверть часа на дневной свет выносили предметы, которые сельчане привыкли видеть в полутьме, все то загадочное, чем долгие столетия по мере смены представлений о вере люди считали важным наполнять храм и что казалось неподобающим выбрасывать. С удивлением взирал народ на эти вещи, напоминавшие отпущенных из долгого заключения бледных узников, вышедших на свет божий. Здесь были коричневые гербовые львы с золотистой гривой, хранители выписанной золотом двойной монограммы короля Фредерика IV; резной корабль из центрального прохода с парусом из рассохшейся бумаги. Из-под арки перед алтарем сняли главное распятие и понесли было стоймя, пока столяры не спохватились, что очень уж это смахивает на Голгофу, и повезли его в Пасторку, уложив на повозку. Все, все, что пастор Швейгорд не включил в контракт с Дрезденом, расписные и резные предметы, переместили в парадную гостиную.

– Остальное отправится в Германию, – сказал Швейгорд. – Церковные скамьи тоже. – Говоря «остальное», он имел в виду кафедру и запрестольный образ, колонны с изображением Одина и Тора и резные украшения со скандинавской символикой. Все это предстояло перекантовать в огромный сарай на берегу озера Лёснес; сарай ранее специально арендовали для этого и привели в порядок его кровлю. Там инвентарю предстояло храниться до зимы. Приготовили ведра на случай пожара, чтобы быстро натаскать воды из озера.

– За одним исключением, – добавил Кай Швейгорд. – Если найдете свернутую в рулон ткань вроде ковра – она может быть спрятана где-нибудь под полом или на чердаке, не важно, – не трогайте ее. Прекратите все работы и тотчас же зовите меня.

Кивнув, рабочие продолжали освобождать помещение. Им было выдано двести метров парусины. Ткань разрезали на куски и заворачивали в них все, что могло сломаться или разбиться. Чтобы поднять кафедру, потребовались шесть человек. Потом настал черед запрестольного образа, такого ценного, что для него сколотили специальный защитный ящик и выложили его изнутри овчиной. Под алтарем отыскались жертвенная чаша, кадильница и серебряный кубок с гравировкой – знак того, что в подполе вместе со скелетами их могут ждать удивительные находки. Всем обнаруженным занялся несколько озадаченный Кай Швейгорд.

Церковные скамьи выносили, складывая в штабеля, а потом грузили на повозки, и Герхард Шёнауэр тщательно заносил каждую возку в журнал, чтобы в дальнейшем разместить вещи на положенных местах.

После долгого рабочего дня церковь странно опустела и выглядела голой. Каждый шаг отдавался громким, казавшимся чужим эхом. Ковер из Хекне не нашли.

Швейгорд кивнул:

– Ладно. Колокола заберете завтра утром. Осторожно спустите их и поставьте в сарае внизу, рядом с новыми, которые там уже стоят.

* * *

Но в селе поднялось беспокойство. Пока не отвезли в сарай церковные скамьи, люди как-то не осознавали значения происходящего. Похоже было на обычный переезд, и мало кто представлял, каким хлипким и аскетичным строением заменят их церковь. Люди не расспрашивали об этом, зная, что протестовать негоже да никто и слушать не будет. Никому не приходило в голову, что церковные скамьи могут не установить в новом здании, ведь на дверцах были указаны фамилии местных родов. И вот теперь скамьи перемещают в сарай, откуда их потом увезут насовсем. Одну за другой выносили скамьи, на которых читались гордые имена тех, кто на них сиживал: Флюэн, Хинн, Йелле, Хильстад, Румсос. Беспокойство переросло в ропот. Почему-то люди были уверены, что скамьи поставят в новой церкви. А все, что не было снесено в пасторскую усадьбу, означало границу