Мы неслись по рельсам где-то в золотом облаке над вокзалом, пожранным тьмой. Скользили над его стеклянным куполом, распахнутым ясным глазом в сияющую бездну неба.

Я хотел посмотреть на Инву, но не мог заставить себя перевести взгляд в её сторону.

Она. Она мёртвая. Моя мёртвая. Не груз, не назначение по работе. Она теперь – моё горе. Последняя ниточка между надеждой и осознанием трагедии. Она не должна так стоять. Этому телу следует дать остыть. Омыть его, уложить в гроб. Возможно, потом поступить, как Центр скажет, но сейчас – дать время живым для трагедии. Потому что смерть – это для нас, живых.

Но моя Инва ушла. Впервые я ясно чувствовал, что злюсь. Не принимаю чужого решения и не хочу понимать чужих мотивов. Мне всё равно почему. Я знал, что это неправильно. Я помнил чувство объективированной ненависти к Хозяину Луны. Хотел бы к нему вернуться. Я чувствовал себя… так странно свободно в нём.

Я заставил себя снова посмотреть на тело моей коллеги. Свет солнца проходил через волосы, выбившиеся из кос, и окружал её голову искристым ореолом. Глаза закрыты.

Что-то ритмично стучало в паромотрисе. Звук очень неприятный. Он резал ухо, рождал чувство беспомощности. Где-то внизу. И на него никто не обращал внимания. Так мерзко там, под кожей, которую я не чувствую.

С тех пор как мы выехали из Талого, я размышлял о том, что же такого совершила Инва, что её принудили остаться с грузом в Низком Ветре. Зачем ей пришлось прятаться так глубоко? Уехать так надолго? Мне никак не могло прийти в голову, что она, приняв решение остаться во вновь строящемся городе… она не уходила. Она возвращалась. Ехала к жизни, возлюбленному. Она нашла то, что так долго искала в отзвуках памяти внутри мёртвого, и возвращалась домой. Мне и в голову не могло прийти, что она счастлива.

Ритмичный гадливый звук. Никто его не замечает. А я не мог находиться здесь, пока он не исчезнет.

Я думал, что мы так близки, но я вовсе не понимал Инву. Я просто считал её своим отражением. Некой частью собственной травмированной души. Даже в мыслях я не мог отпустить её из собственного круга страданий. Я держал её там. И мне следовало крепче держать. Тогда, возможно, мне не пришлось бы по ней сейчас горевать.

На меня страшно давило одиночество. Чувство пустоты без связей. Страшная тишина. Она произрастала не из отсутствия звука, а из недостатка наполненности внутреннего пространства. Часы стояли. Я предал, я не защитил их, и судьба не дала мне после этого смерти. Я ощущал себя беспомощным. Я понимал, что должен нести наказание за то, что сделал. Этот страшный золотой кокон, полный сияния и немощи, стал моим Лабиринтом: последним пристанищем грешных душ, откуда уже нет выхода. Я понимал, что жизнь – это моя клетка. Мне очень страшно в ней.

Я видел, как машина тел держит Сайхмара на вытянутых вверх руках. Я не мог разглядеть, дышит ли он. Вездесущее золотое марево легло и на него. Запуталось в свисающих некрасиво жидких, лохматых волосах, превращая их, как и выбившиеся из кос волосы Инвы, – в венец. Из-за него я не мог понять, что за тёмные пятна на его голове. Грязь? Запёкшаяся кровь?

Он висел в воздухе на вытянутых неживых руках. Такое странное положение объяснялось теснотой паромотрисы, оно подсказывало мне, что мой коллега жив, что горизонтальное расположение тела – это часть терапии. Я очень бы хотел посмотреть его перчаткой, но не мог. Никак не дотянуться.

Рядом со мной на лавочке для пассажиров сидел Онвар. Он заметил, что я открыл глаза. Потянулся куда-то:

– Ты пить хочешь? – спросил он.

Я еле разлепил сухие губы:

– Сайхмар. Как он?

– Я не знаю. Он пострадал. Всю голову себе разбил о пол в припадке. Хозяин Луны говорит, что он умрёт к вечеру.

– Нет, – хрипло попытался прорваться сквозь ядовитое холодное сияние, но молчало пространство под межами, в котором я не мог различить связей, – я говорю тебе: нет!

Онвар не слушал меня. Мне показалось, что он уже не способен отличать хорошие новости от плохих. В создавшейся ситуации молодого механоида волновало только его собственное будущее. На то, чтобы беспокоиться о ком-то ещё, у него уже не хватало сил. Он постоянно теребил ожог на руке, поверх которого натянул перчатку.

– Шат нас предал, – произнёс юноша, – он из бегунов.

– Почему?

– Мы видели, что у него в карманах куртки.

– Онвар, что бы ты ни видел, это не может быть достаточным доказательством…

Он прервал меня, и лицо его несло отпечаток злобы и страха, а глаза со стоящими в них слезами жалели сами себя:

– Ты что, не понимаешь, что мы были заперты с самого начала? Со всех сторон? Ты что… не видишь, что…

Я отвёл от него взгляд.

Признался:

– Я не чувствую связей.

– Ты… может быть, хочешь пить? Хочешь воды? Или… тебе холодно?

Я понимал, что мне холодно. И что сейчас меня разбил сильный жар. Я не чувствовал, но осознавал в полной мере, что этот мерзкий повторяющийся звук, он так сильно меня тревожит, исходит от моих же собственных конечностей. Конвульсируя, бьются о пол паромотрисы.

– Связи. Я не чувствую связей, Онвар.

Молодой механоид отвернулся, хотя я понимал, что никаких особенных чувств он по отношению ко мне не испытывает:

– Да. Да, так должно быть – он сказал нацепить на тебя кафф. Это необходимо для всех нас. Ты опасен. Инва…

– Я… мне не следовало… я не понял, как… я…

Он оборвал меня:

– Ладно. Больше ты не станешь со мной говорить с позиции силы. Ты теперь такой же, как я. – Злые нотки в голосе опять дали о себе знать. Нетерпимая жестокость к фактам, что ему не нравились, детское торжество над упавшим. Но всё же он попытался смягчиться в голосе: – Теперь тоже пойдёшь на каторгу или… куда там нас пошлют. Поэтому мне, наверное, не нужно с тобой ссориться… Но кто ты такой теперь? Куча плоти. Немного механики. Ты больше не живое существо – у тебя нет цели. Ты ничего не делаешь. – Он снова убрал с лица слёзы. Я понял, что он меня жалел, потому что одновременно с этим мог жалеть и себя. – Ладно. Я ничего не могу сказать тебе такого, о чём ты сам уже не подумал. Я… сам я думаю о каторге, боюсь её, а мы… наверное, уже мертвецы. Заперты