И так далее.

Он словно листал записи покойника. Потом опять, словно давняя жизнь по-прежнему здесь… странное чувство. Он тайком сбежал от нее, от предназначенной ему жизни. Теперь она казалась странной, но все еще предназначенной ему. Он спросил себя, ждет ли она его там, в комнате с двумя обшарпанными креслами, горкой и лимонным деревцем в горшке.

Одинокий и отставший, думал Эд. Давняя жизнь, прислоненная к печи. Там она и стояла, совсем одна, сама по себе. Какая обида.

Он полистал еще и начал считать: шестьдесят восемь дней с его приезда на остров. Шестьдесят восемь дней. Не годы. Хотя все-таки годы, без сомнения.

Он не думал об этом, но в какой-то миг принялся считать дни до окончания записи на новый семестр. Проверил. Он перестал ходить на занятия, когда до конца старого семестра оставалось всего недели три, не больше. Мог, скажем, заболеть. Конечно, бюллетеня у него нет. Но особые обстоятельства, лабильное состояние, может, какая-нибудь справка, насчет психических проблем.

Он начал думать о Г.

Снова мог думать о ней, без Тракля и без того. Видел ее руку, сжатую, готовую писать, и маленького смеющегося зверька (наподобие мышки), которого она врисовывала в росчерки и точки своей подписи, когда оставляла ему записку. «После демонстрации приходи в “Корсо”. Заранее рада встрече!» Внизу мышка. Это было 1 мая, день борьбы и праздник рабочего класса, прекрасный свободный вечер после демонстрации и их обычай: сперва кафе «Корсо», потом «Гозеншенке».

У меня были проблемы с психикой, проговорил Эд. На слух звучит правдоподобно.

Вспомнились слова Кромбаха.

Стало быть, здоров, вправду здоров?

Потом собственное вранье.

Он только притворялся. Хотел исчезнуть, в сущности, истребить себя. А возможно ли такое в стране, где предположительно всё и вся каким-то образом взаимосвязано, университет, отдел прописки, окружная санкомиссия? Но не «Отшельник», подумал Эд, не ковчег! Он покачал головой, однако голова была все еще тяжелая, и на него накатила дурнота.

ВС – 4:49. Вышел он еще затемно. Пересек лес и зашагал по бетонке. Сквозь мягкие подметки замшевых ботинок он чувствовал знаки на дороге. Будто опять стоит на ногах у отца, а отец шагает вперед, давнишняя игра, воскресный полдень, когда он благополучно одолевал упражнения. Начинали они после завтрака, около девяти. Около десяти первые слезы. Он терял способность сложить два и два. Потом самое ужасное: решение отца еще раз объяснить ему математику с самого начала. «Что ты будешь делать без основ, без того, на чем все построено?» В результате нетерпение, вспышки гнева, шум в голове. Косой взгляд на комнатные часы. Когда-то ведь это должно кончиться. И вправду кончалось. Отец поднимал его, прижимал к груди и ставил на свои ноги, обутые в тапочки. Большими шагами они (Эд обхватывал отца за бедра) шли по оранжевому ковру к балкону и обратно, к двери спальни, большими шагами по сравнению с его собственной, внутренней ходьбой. При каждом шаге приходилось снова и снова поступаться собственным, укорененным в глубинах тела чувством направления: противодействие, капитуляция, облегчение, с каждым шагом, и радостный визг – в конце концов это же игра… Идти по воле другого, думал Эд.

Никто, похоже, вообще не думал всерьез, что он может покинуть остров.

В самом деле, ни островной полицейский, ни окружной санинспектор не упомянули ни о чем, что бы обязывало его остаться, ни о чем, откуда бы следовало, что он находится под арестом. Они считали его подозрительным. Вдобавок больным. И принадлежащим к «Отшельнику», практически навсегда. Что-то внушало им такую уверенность. Может, его лицо. Но раны заживали, хотя выглядел он по-прежнему как меченый. Словно у меня нет собственной жизни, думал Эд.

Если ступал тверже, на всю ступню, он чувствовал оттиски знаков на бетонных плитах. Одни, как полагал Эд, сообщали степень прочности бетона, другие походили на иероглифы, письмена пирамид, древнеегипетских, ацтекских, а может, и шумерских. «Они освобождают нас от тяжести. Если правильно наступить, они избавляют тебя, сердце и душу, от бремени их бытия», – сказал тогда Крузо и ускорил шаг. Его скованная в бедре ходьба по знакам. Застывший квадрат, а посредине мужское достоинство Крузо – Эд мысленно произнес именно эти слова и воочию видел его, в центре движения. Дорога шла под гору, мимо Большой панорамы острова. Теперь они бежали, без усилия, легко, разом перепрыгивая через две-три плиты, от знака к знаку. Каждое столкновение подметки с почвой что-то взрывало у Эда внутри. Через пятьдесят метров он избавился от ощущения неловкости: двое взрослых мужчин, как дети, бегут под гору. «Давай-давай!» – кричал Крузо, ускоряя бег. Эд чувствовал упругость. Их широкий бег. Перед ним остров, вытянутый в длину, и он сам, в разбеге, готовый к полету. Мир поднимается и опускается, вверх-вниз, спинной мозг плавится и струится, ощущение всемогущества. Оно вливалось в него откуда-то сзади, переполняло его. Он вопил от восторга. Бежал и вопил, ничего не мог с собой поделать. «Давай-давай!» – орал Крузо, земля и вода слились воедино. Эд втягивал морской воздух, запах острова. Бежал по воздуху, как в сновидениях.

Пятнадцать минут до гавани. В любом случае надо учитывать, что они охраняют корабли. Сперва он спрятался за остатками портового нужника, заколоченного барака давно минувших времен. Задвинул сумку в кусты и сел на нее. Теперь центром поражения был он сам, только он сам.

Вскоре рассвело, прибыли первые пассажиры. Ранним паромом пользовались только местные, люди, работавшие на материке или собиравшиеся за покупками. Здоровались с капитаном, ведь как-никак знали его. Эд завидовал той сдержанности, с какой островитяне общались между собой, – почти ни слова, только жесты. Короткий кивок, непонятный оборот речи, выражение протеста против несметного количества чужаков и нашествия их трескучей болтовни, этой в корне чуждой северу какофонии, что каждое лето захлестывала остров. Граница, установленная и для сезов с их бесконечными рассуждениями об острове, море и жизни. Местных жителей узнавали сразу, даже на переполненных паромах. Они казались совершенно невосприимчивыми к шуму и гаму вокруг, будто полностью герметизировали свое бытие, будто вакцинированы и навсегда защищены от мерзкого существа под названием отдыхающий. Миры не смешивались. Лишь кто-нибудь вроде Крузо мог вращаться в обеих сферах… Арестован, подумал Эд. Не скоро, если вообще. Торгелов.

К парому подтащили короткие сходни, дощатые, с перилами из железной трубы. Эд встал на ноги, ремень сумки врезался в плечо, и вот тут-то он увидел их. Буфетную пару. С тележкой, полной багажа. Он еще сомневался, что-то в их поведении казалось незнакомым, они будто старались быть другими – а может, и были на самом деле? Эд помедлил. Снова затолкал сумку в кусты и сделал крюк – назад, на дорогу в сторону гавани.

Супруги-буфетчики. Две секунды радости. Вот так, неожиданно встретив знакомого, от удивления приветствуешь его сердечнее, чем уместно. Уже в следующий миг лицо Каролы замкнулось; Рик напряженно смотрел на паром.