– Но и не отсюда, верно?

В те дни, по каким раньше происходило распределение, Крузо сидел на террасе «Отшельника», пил. Кое-кто из сезов заходил туда, извинялся за других. За работой Крузо теперь говорил в основном с Рембо, иногда заглядывал в контору к Кромбаху. Ночью он сидел у Эда, у которого от моющего средства изрядно воспалились каракули кровного братства (семь надрезов). Но об этом говорить не стоило, особенно с Лёшем, когда тот навещал его в комнате, почти как раньше.

У Эда накопились вопросы, но теперь Крузо смотрел на него вопросительно. Как будто настал черед Эда что-то говорить, называть, рок, незримая рана. Обычно он просил Эда почитать вслух Тракля, лучше всего те стихи, в которых фигурировала сестра. Таких было много, два-три десятка, а то и больше. Свои стихи Крузо больше не читал. Говорил, что недостаточно чист, что бы это ни означало. Говорил он и другие странные вещи, только о своем аресте молчал. Эд решил не наседать на него. Уговаривал только почитать Тракля, и в конце концов его друг действительно сделал попытку.

Он одолел четыре строчки, потом оборвал. Некоторое время пытался молча, только шевеля губами, и – сдался. Лицо опустошилось, утратило всякое выражение. Мгновенно щеки у него стали слишком большими и какими-то младенческими. Место глубочайшей нежности. На несколько секунд Эд увидел своего товарища другими глазами, больше он не выдержал. Тихо прочитал стихотворение. Старался изо всех сил, прилагал усилия и после нескольких строф заметил, что ему удается попасть в тон. Сердце забилось сильнее, в голосе завибрировала сила, ритм, достаточный, чтобы залечить стихами незримую рану, стихами о меланхолии и печали, которые превосходили все-все.

Они пили «Линденблатт». Говорили о перелетных птицах и кольцевании, когда Крузо вдруг заверил его, что тогда, с Рене, был не он. В каком смысле? – спросил Эд, и Крузо объяснил, что он и еще кое-кто просто помогли ему, в сущности, конечно, слишком поздно, и он по-прежнему очень об этом сожалеет. Но теперь у Эда все опять хорошо, после лечения на Радиологической станции. Какого лечения, хотел спросить Эд, но какая разница? Рентгеновский снимок, может, и не один, не все ли равно. Он чувствовал себя защищенным в присутствии друга. Лучшего, единственного друга. А теперь даже брата.

– Как твои дела? – спросил Эд.

У сапожной подметки была костяная морда, местами немножко меха. Новую, насмешливую физиономию ни с каким видом не соотнесешь. Но это все еще его лиса, пустые глазницы, полные внимания.

– Когда ты меня похоронишь, Эд?

– Я бы хотел кое-что тебе прочитать.

Эд не спеша вытащил из брючного кармана листок и начал читать:

– Вы можете спрашивать, и я откровенно расскажу вам, что знаю и думаю, и, с вашего разрешения, хочу с такой же откровенностью отнестись и к другим, однако не могу, когда работаю с вами… Как тебе такое?

– Ужасно.

– Двойное существование для меня невозможно, мне необходимо откровенно говорить надлежащим лицам все, что я вижу и думаю, но уже сама мысль об этом привела меня в уныние. А это?

– Скверно, Эд. При чем тут уныние? По-твоему, кого-нибудь из них интересует твое уныние? Лучше изобрази это как подлинную слабость. Ты человек говорливый. Дурной характер. Ты не можешь ничего сохранить в себе, должен все выболтать, ты от природы совершенно никудышный и так далее. Согласись. Вдобавок ты еще и этакий моральный апостол по части правды. Ты просто не умеешь обманывать, при всем желании, понимаешь? Берешь на себя ответственность, проявляешь бдительность и классовое сознание – предостерегая от самого себя.

После Фитте Эд зашагал по пляжу. Он ощущал вкрапления давнего страха, мумифицированные, полуокаменевшие, бессмертные страхи, готовые восстать. Они начали передавать свои координаты, свой статус, свои детские наименования, вроде «Хельмутова собака», или «слепота во сне», или «злой прожорливый песочный человек» и так далее, вдобавок менее глубинные, эти назывались «экзамен через десять дней», или «полоса препятствий», или «боевая тревога». Языки, на которых давно не говорил, тоже зимуют где-то в бездонных недрах тела (русский, например), и слова, которыми не пользуешься с незапамятных времен, чувства, каких больше не желаешь испытывать, – все это застревает таким вот манером, глубоко в твоем «я», думал Эд.

Боковая дверь профсоюзной гостиницы «Балтика» распахнута настежь. Обшитое темными панелями помещение, слабо освещенное, белые скатерти на столиках – точно паруса, полузатерянные в зале. Кельнер сортирует столовые приборы, наклонясь над опять-таки обшитым деревом ларем с отделениями для ножей, вилок, свечей. Эд опустил взгляд, прошмыгнул мимо. Да так и пошел дальше. Черно-белые плитки в проходе к холлу, символ прохлады и лучшей жизни.

Дверь отдела прописки. Секунду Эд помедлил, потом вошел в приемную. Женщина за письменным столом подняла голову и широко улыбнулась:

– Проходите прямо вон туда, прошу вас!

Видимо, она хорошо знала всю процедуру, поэтому Эд истолковал ее странную радость как неестественную, даже отчаянную попытку увильнуть от собственных обязанностей.

Дверь в заднюю комнату была лишь притворена, санинспектор вышел ему навстречу. На полдороге он, точно полицейский-регулировщик, вскинул руки вверх и впервые назвал свое имя: «Ребхун! Прошу». Правая рука указала на стул, очевидно предназначенный для Эда, левая – на его собственное место. Они сидели напротив друг друга, по обе стороны блестящего, продолговатого стола, вокруг которого стояли еще десять – двенадцать стульев.

– Как поживаете, господин Бендлер?

На миг у Эда невольно мелькнула мысль, как сдержанно и молчаливо в последнее время завтракал персонал. По торцам, как раньше, кок Мике и Кромбах, словно плацдармы. Один в поту, другой в облаке «Экслепена» и крема для лица. На стороне Эда только Рольф да он сам, разделенные несколькими пустыми стульями, ведь все садились на давние места. Слева от него отсутствовала буфетная чета, справа – Рене. Они сбежали от него, и виноват он сам… Порой эта мысль подавляла его.

– Господин Бендлер?

Инспектор был в черной кожаной куртке с массой практичных карманов. Поляризованные очки поблескивали мягким бежевым цветом. На стуле у торца стола стоял плоский «дипломат», будто председательствуя на их встрече.

Эд отвел волосы от лица, раны зажили. Он не знал, что ответить.

– Превосходное лечение у профессора Роммштедта, верно? Вы долго с ним говорили? Как он вам? Раньше у нас имелись там кой-какие проблемы, к превеликому сожалению, – ведь он выдающийся ученый, если вы понимаете, о чем я. Нам нужна наука! Больше чем когда-либо. Нужны руки, сердце и мозг! Вы, конечно, слышали о нашем микропроцессоре, тридцатидвухбитном! Это вам не хухры-мухры!

– Я был еще без памяти во время… лечения. И что я хотел сказать…

– Разумеется. Вы были без памяти, господин Бендлер. Но пожалуй, пришла пора очнуться. Как, кстати, дела у вашего друга, теперь, после его счастливого возвращения?