Он проявлял определенное тщеславие, свойственное порой убийцам. Сомневаюсь, что хоть раз солгал во время путешествия. Всегда охотно обсуждал все эти убийства, ну и другие, из того же разряда. Мэйкпис считает, что он типичный шизофреник. Лично я не уверен в своих знаниях по этому предмету, зато думаю, что на суде многое выяснится, и от души надеюсь, что все там пройдет гладко и по справедливости.

Нет, конечно, теперь я должен вернуться к самому началу. Я почти сразу подумал, что он мой человек, если убийца вообще на борту. Если алиби остальных пассажиров были пригодны в той или иной степени, его вообще невозможно было проверить. Но имелись и другие признаки. К примеру, его литературные пристрастия. Любая пьеса елизаветинских времен, где происходило убийство женщины, котировалась им выше остальных. „Герцогиня Мальфи“ и „Отелло“ являлись любимыми его произведениями, потому что в каждом главная героиня была задушена. Он пылко отвергал всякое предположение о том, что „сексуальный маньяк“ обладает безобразной внешностью. В кармане жилета он носил клочки бумаги и содовые таблетки. Облился кофе с головы до ног, когда я обнаружил сломанную куклу, и обвинил в этом мисс Эббот. Он руководил школьным хором и, судя по всему, прекрасно пел. Он был настоящим экспертом по нанесению грима и, несомненно, мог приклеить бороду для своих ночных вылазок. Бороду, разумеется, выбросил за борт, совершив очередное преступление.

Но одно дело понимать все это и совсем другое и чертовски трудное — направить расследование в нужное русло. Увидев его крепко спящим, я подумал: так может спать только человек, искупивший смертный грех, а не совершивший его. А ведь с его точки зрения именно так все и обстояло. И тут я понял: есть только один способ заставить его расколоться. Он, несомненно, уже выработал для себя линию поведения после обнаружения трупа. Надо было ввести его в состояние шока, сбить с толку, вывести из равновесия. И вот мы с Мэйкписом придумали план. Решили в самый критический момент столкнуть Мэрримена и миссис Диллингтон-Блик лицом к лицу. Я ведь понимал: он считает жертвой ее, а не Дениса. Он пришел в салон расслабленный, температура спала, и явно приготовился насладиться спектаклем. И тут вдруг она возникает за стеклянными дверьми, точно призрак. И… это сработало!

Тот факт, что миссис Диллингтон-Блик вела себя как femme fatale, отчасти путал нам карты, поскольку она намеренно охотилась за любым мужчиной в поле зрения, что привело Кадди и Макангуса в состояние, как ты это называешь, кризиса среднего возраста, и они начали совершать глупейшие поступки. Дейл же, разумеется, расценивал эти отношения как мимолетный курортный романчик. Надо отметить, миссис Д.-Б. проявила невероятную настойчивость и последовательность. Готов также побиться об заклад, что, выпустив пары, она затем будет воспринимать все это как некое сомнительное достижение.

Что до меня, то развернуться с самого начала я не мог — руки были связаны распоряжениями и приказами капитана. Надеюсь, что никогда больше меня не пошлют на такое задание. До сих пор не понимаю одного (это уже превратилось в навязчивую идею). А именно: какого черта миссис Д.-Б. понадобилось наряжать стюарда в свое платье и заставлять его сидеть на веранде? И еще — какого черта она не рассказала мне об этом? Ведь тогда я бы смог обратить эту шутку себе на пользу, и никакого убийства не случилось бы. Словом, как бы там ни было, но развязка получилась трагичной и гротескной, и бедняга вряд ли когда-нибудь думал, что его постигнет такая ужасная и нелепая смерть по ошибке.

Что ж, моя дорогая, самолет с авиапочтой вылетает в полдень и, надеюсь, доставит тебе это подробнейшее письмо в целости и сохранности. Я остаюсь на корабле до отплытия и вернусь позже вместе с членами нашей команды. Так что до встречи…»

Тут он закончил писать письмо и вышел на мостик.

На «Мысе Фаруэлл» полным ходом шла разгрузка. В полночь, избавившись от бульдозера, четырех автомобилей, трех тонн неотбеленного ситца и убийцы, корабль возьмет курс на Дурбан.

Аллейн от души надеялся, что вряд ли когда-нибудь снова станет пассажиром этого корабля.

Когда она умерла, показалось, что любовь, которую она внушала множеству людей, вдруг расцвета пышным цветом. Прежде она никогда не понимала, как сильно ее любят, не предполагала, что гроб с ее телом будут нести шестеро молодых мужчин, которых попросили воздать ей эту последнюю почесть: нести ее на своих сильных плечах столь бережно и так целеустремленно.

Там были и какие-то совсем незначительные люди: ее старая Нинн, еще семейная нянюшка, с лицом, похожим на башмак, она громко рыдала. И Флоренс, ее костюмерша, с букетиком примул, потому как именно эти цветы всегда стояли у нее в вазочке, в гримерке перед зеркалом. И Джордж, швейцар, дежуривший на входе в театр «Единорог». Он был трезвее трезвого и говорил всем, кто пожелал его выслушать, что она была поистине великой женщиной. И Пинки Кавендиш, она просто обливалась слезами, и Морис, верный ее телохранитель с неподвижной верхней губой. Словом, толпы людей, многих из которых она узнавала и вспоминала с трудом, но которых успела озарить бесценным даром своего обаяния.

Ну и, разумеется, все рыцари и дамы, и сливки театрального сообщества тоже, и Таймон Гэнтри, величайший продюсер, который так часто задействовал ее в своих постановках. И Берти Сарацин, который создавал эскизы ее костюмов еще с тех незапамятных времен, когда она играла эпизодические роли, а затем уже поднялся до нынешних высот и обрел благодаря ей известность, а она — славу. Но не ради этой славы они пришли сказать ей «последнее прости». Нет, все они пришли просто потому, что любили ее.

Ну а Ричард? Да, и Ричард тоже был здесь, бледный и удрученный. Ну и… да, разумеется, в последнюю секунду промелькнуло в голове, и Чарльз тоже.

Мисс Беллами остановилась, захлебнувшись в своих фантазиях. Слезы радости застилали глаза. Она часто развлекалась, строя планы на собственные похороны, и всякий раз была растрогана до крайности. Смущал лишь один неоспоримый факт: сама она будет мертва и не сможет насладиться этим зрелищем. Сама она будет лишена возможности созерцать этот погребальный обряд, и в этом ощущалась ужасная несправедливость.

Но, может, она все же каким-то образом узнает, увидит? Может, будет гордо витать над этим шоу, никем не замеченная, используя свой знаменитый дар устраивать грандиозные спектакли, казалось бы, без всяких видимых усилий со своей стороны? Возможно?.. Тут она ощутила некоторую неловкость, напомнила себе о своем замечательном пышном телосложении и решила подумать о чем-то другом.

А думать было о чем. О новой пьесе. О своей роли — весьма значительной и интересной. О долгом монологе, где она будет рассуждать о том, что нельзя падать духом, невзирая на возраст, и смотреть на будущее с ироничной улыбкой. Нет, Ричард написал его несколько иначе, самой ей хотелось, чтобы та же мысль была выражена более простыми словами. Может, стоит выбрать момент и предложить ему ввести несколько более простых предположений, и от этого монолог зазвучит куда более выразительно, чем использовать эти сухие фразы, которые просто чертовски трудно запомнить? Ей хотелось — тут на поверхность всплыло истрепанное слово «уловка», но она тотчас отогнала его, — ей хотелось придать всему, что она будет говорить и делать на сцене, истинного тепла и человечности, ведь это всегда было движущей силой ее таланта. Она верила в гуманизм. Возможно, с Ричардом удастся переговорить как раз сегодня утром. Он, разумеется, заявится со своими поздравлениями и пожеланиями. Ведь сегодня у нее день рождения! Ей следовало бы заранее обдумать свое поведение, чтоб избежать неловкостей. Она должна любой ценой устранить каверзные вопросы, ответ на которые может выдать ее возраст. Сама она вполне осознанно и с упорством, присущим какому-нибудь йогу, запрещала себе думать о возрасте, и благополучно о нем забыла. Никто не знал, сколько ей лет, кроме Флоренс, но та кремень и будет держать рот на замке. И еще старой нянюшки — вот Нинн, следует признать, становилась болтлива, выпив стаканчик-другой портера. Но ничего, с божьей помощью она как-нибудь справится и с этим.