не любил сладкое и не то чтобы любил пытки, которые все обычно называли допросом с пристрастием и мало кто называл развлечением. Ну что, давайте развлекаться! Так Клод говорил всякий раз, когда приводили нового пленника. И поскольку я умел хорошо работать – и шпионом, и дознавателем, – я притворялся, что развлекаюсь, хотя ставки в моей игре тогда были очень высоки: мне нужно было выведать как можно больше тайн, причинив при этом пленнику как можно меньше боли. И мне казалось, я в этом преуспел – пока не очутился лицом к лицу с коммунистической шпионкой, такой же голой тогда, как Мона Лиза сейчас. Комната для допросов, где руки и прочие члены пыхтевших полицейских доставили ей массу развлечений, называлась «кинотеатром», и освещение там было такое же слепящее и такое же плохое, как здесь. Неужели дознаватели никогда не поймут, как важна подсветка для создания атмосферы?

Шеф говорил, ты профессионал, сказал Лё Ков Бой. А то мы прямо нет.

Ты не такой профессионал, как он, сказал Бон. Он служил в тайной полиции. Лучший дознаватель Особого отдела! В его голосе слышалась гордость – за нашу дружбу, за мои умения, за нашу миссию по уничтожению коммунистической угрозы, к которой теперь каким-то образом приплелась и его подработка гангстером. Но если Бон и гордился мной, то лишь потому, что не знал о допросе коммунистической шпионки и, разумеется, не знал обо мне того единственного, чего он никогда бы не смог простить: что я коммунист, точнее, что я был коммунистом. Хотя бывших коммунистов, наверное, не бывает – как и бывших католиков.

Я профессионал, сказал я. Я как врач.

Если ты врач, то на чем тогда специализируешься? – спросил Лё Ков Бой.

На проктологии, ответил я, и Лё Ков Бой, Ронин и Бон слегка поморщились, еще одно доказательство того, что как дознаватель я всегда знал, на что нажать, вот и теперь – ткнул риторическим пальцем им промеж нижних полушарий. А это значит, добавил я, что я предпочитаю работать без свидетелей.

Можешь не торопиться. Ронин разглядывал сломанный ноготь. Спешки нет. Но лучше бы ты успел ему отомстить до приезда Шефа.

А когда он приедет?

Лё Ков Бой пожал плечами. Когда захочет, тогда и приедет.

Вам что от него нужно? – спросил Бон, кивком указав на Мону Лизу.

Все. И ничего. Он нашего убил.

И всем было понятно, что Мона Лиза в конце концов должен умереть.

Меня оставили наедине с Моной Лизой – только один гном через час принес мне материалы для допроса, которые я затребовал: блок сигарет, бутылку виски, две бутылки воды (с газом и без) и продуктовую тележку Моны Лизы. Этого гнома звали Дылдой, потому что из всей семерки он был самым высоким, что в принципе было несложно. Ты хоть знаешь, в какую даль мне пришлось тащиться за этой бутылкой виски? – спросил он. Зачем профессионалу вообще сдалась бутылка виски?

Да что ты знаешь о работе профессионалов, отмахнулся я от него.

Убедившись, что больше меня никто не потревожит – за исключением моих призраков, – я предался двум своим любимым видам досуга, пьянству (№ 3) и чтению (№ 2). Углядев у вышибалы-эсхатолога «Кандида», я и себе купил карманный экземпляр. Я читал «Кандида» еще в лицее и уже тогда получил огромное удовольствие от его человеческой комедии – а теперь и того больше. Сказать по правде, мой губка-профессор накапал мне на лоб какой-никакой тепленькой мудрости, объявив однажды всему классу нечто, что оказалось правдой: смысл книги меняется, когда мы перечитываем ее в более позднем возрасте, жизнь помогает книге дозреть. Взять хотя бы вот этот язвительный пассаж, читая который я и морщился от неловкости, и похохатывал:

Хотела бы я знать, что хуже: быть похищенной и сто раз изнасилованной неграми-пиратами, лишиться половины зада, пройти сквозь строй у болгар, быть высеченным и повешенным во время аутодафе, быть разрезанным, грести на галерах – словом, испытать те несчастья, через которые все мы прошли, или прозябать здесь, ничего не делая?

– Это большой вопрос, – сказал Кандид[11].

Действительно большой! Но гораздо больше вольтеровского вопроса – хоть и не такой большой, как предположительно неутомимые негры-пираты в его воображении, – была проблема, которая иногда возникала у меня с ненавистью к французам. Они, конечно, были ублюдками-колонизаторами, но они же подарили нам вот такие вот слова, пусть даже эти слова и не предназначались для колонизированных ублюдков вроде меня, всего лишь наполовину француза и наполовину вьетнамца, простой математический пример, решение которого выходило нечеловеческим, слишком нечеловеческим.

Мона Лиза застонал. Он хоть и не совсем пришел в себя, но наконец очнулся и лежал на полу, мотая головой и пуская слюни, будто пациент, очнувшийся от наркоза на операционном столе. Я затащил его в угол, кое-как усадил. Он свернулся клубком, под полуприкрытыми веками подергивались узкие полоски белков.

Может, по стаканчику? Всякий раз, когда мне задавали этот вопрос, настроение у меня немного улучшалось. Я уселся рядом с ним на холодном полу и налил стакан виски. Или по два?

Я не пью, пробормотал он.

Непьющие люди меня всегда приводят в легкое замешательство, но я не стал его осуждать, пусть он и лишает себя одного из величайших изобретений человечества. Тогда я предложил ему воды, и на этот раз он согласился. Я придерживал его руку, пока он пил, потом предложил закурить, и он не отказался. Вода и курево немного привели его в чувство, и он раскрыл глаза пошире.

Ну что, доволен? – пробормотал он. Поймал меня.

Я уже давно ничем не был доволен. Видишь ли, я человек с двумя сознаниями…

Заткнись.

…и я знаю, что ты сейчас чувствуешь. Есть у меня такой дар…

Заткнись.

…и если ты забыл, то я в самом буквальном смысле был на твоем месте. Но то, что ты со мной сделал, – все это со мной проделывали и раньше. И я тоже много чего делал с людьми, так что я знаю толк в развлечениях.

Заткнись.

Сейчас есть два тебя. Один сидит тут и говорит, чтобы я заткнулся. Другой – смотрит нашу с тобой маленькую пьеску откуда-то сверху. Чтобы отделить желток от белка, нужно разбить яйцо, и тебя разбили. Я говорю с желтком. А белая часть тебя висит под потолком, прозрачной эктоплазмой, склизкой, как сперма, субстанцией…

Заткнись.

Возможно, ты меня не понимаешь, но ты меня, конечно, понимаешь. Правда?

Да завязывай ты уже со мной, и все, пробормотал он.

Завязывай, гудел у него за спиной квинтет моих призраков, но я