не участвовал. Хотя ты думал, что да. Мне этого не требовалось, я и так понимал, что ты сам накажешь лучше остальных.

— Да неужели?

— Но нос я тебе тогда сломал с удовольствием, — добавляет Платон.

Агаев хохочет. Успокоившись, как-то надсадно вздыхает, разводит широко руками.

— Пиздец, Пла-то-ша. Мои будни — это просто пиздец. Он мне снится постоянно. Каждый, блядь, месяц, иногда чаще.Гребаные вьетнамские флешбэки. И хоть бы раз что-то паскудное сделал. Не-ет, ни фига. Федор рассказывает, как управлять картом. Ржет, мать его. Помнишь, как громко он смеялся и матерился? Я столько слов и выражений от него узнал. Бля-я-ядь. Или он тренирует перед сдачей на права. Или едет в руле сам, а я рядом, пристегнутый, только успеваю следить за техникой и нажимать ногами воображаемые педали. Пытаясь почувствовать, попадаю или нет. Справляюсь ли. — Он с силой растирает лицо.

Плечи Платона каменеют. Мое сердце сжимается.

— Мне тоже это снится. Я тоже открываю глаза с мыслью, что нашего учителя нет. Но живу дальше.

Тим вскидывает руки.

— Потому что его нет не по твоей вине! — кричит он. — Сечешь суть, Платон? Не по твоей, мать его, вине. И в этом вся разница между нами. Причина, почему от тебя несет сексом и женскими духами, а от меня — бухлом и чернотой. Ты — живешь дальше. Вы все живете.

— Ты сейчас жалуешься? Мне?

— Ты его не сбивал, — говорит Агаев тише. — Не обрывал его жизнь. А я просыпаюсь с этой мыслью каждое, сука, утро! Каждое гребаное утро вот уже несколько лет. Все жду, когда станет по барабану. А оно не становится. Ты понимаешь? Не отпускает ни фига. Я живу как в гребаном «Преступлении и наказании», один на один со своей совестью. И даже глушить ее не могу, ведь кажется, что, если меня простят или если я забуду… если, блядь, обдолбаюсь и забуду хотя бы на один вечер, это будет предательство его памяти. Потому что, мать твою, я каждый раз, когда за руль сажусь, его рядом чувствую. Его энергетика у меня на коже! Его слова: «Тима, как ты меня радуешь, давай!» Его гребаные слова поддержки! — орет он, тычет пальцами на голову. — В моих, блядь, ушах постоянно!

Холодок пробегает между лопатками. Я вцепляюсь в плечи Платона, тот тоже разводит руками.

— Я знаю, Тим, что ты во всем этом варишься.

— Знаю, что ты знаешь, — говорит Агаев спокойнее. — И это меня бесит больше всего. Ну после того, что нельзя отмотать время назад и дернуть руль в другую сторону. Остальные всего лишь ненавидят, а ты, блядь, сочувствуешь.

— Если бы ты тогда свернул в другую сторону, то слетел бы в обрыв и, вероятно, подох сам.

— Твой отец сказал...

— Плевать, что сказал отец, он никогда не подбирает слова. Я проезжал потом эту трассу раз двести. Ты бы слетел.

Тимофей нервно сцепляет пальцы.

— Можно было рискнуть. Увы, в тот момент сработали рефлексы, и я выбрал траекторию максимально безопасную для себя. Не подумал, что Федор уже отстегнулся. У меня было полсекунды. — Он снова трет лицо. — Я... блядь, узнал его машину, конечно же, но сработал на рефлексах.

— Как и учил Федор.

— Как учил Федор.

Некоторое время они молчат.

— Элин, замерзла? — поворачивается Платон, вспомнив о моем существовании. — Малышка, прости. Иди в номер, я сейчас.

— Идите оба. Исповедь закончена, легче не стало, благодарить не буду. Эй! — гаркает Тим, обращаясь к компании неподалеку. — Мужики, а есть сигарета?

— Возьми две.

Потом спортсмены курят, оба подкашливая с непривычки. Я изредка беру сигарету Платона, чтобы затянуться.

Так выходит, что ему снова звонит мама, и на целую минуту мы остаемся с Тимофеем наедине. Когда возвращаемся с Платоном в номер, я скидываю куртку в прихожей и произношу:

— Он разрушенный до основания.

— Телефончик просил?

— Ага. Такой: «Иногда хочется поговорить по душам с кем-то хорошим. Оставишь номер?»

Платон усмехается и качает головой.

— Как бы так пасть ниже низшего? Тимофей усердный, однажды он себя добьет. Хотя с моей бывшей у него сработало.

— Вы ведь были друзьями. Вряд ли отношения с ней доставили ему удовольствие.

— Он его не ищет. Знаешь, малыш… — Платон проходит по коридорчику дальше, заходит в ванную. Моет руки, а потом включает воду, чтобы набрать джакузи. — Мы его вычеркнули, и единственно возможное сейчас общение — это конфликтные ситуации. Стычки. Которые Тим и провоцирует. Я хоть и не читал твоих психологических книжек, но мне так кажется. Забирайся, тебя нужно согреть.

— А ты?

— Не против, если вместе?

— Я буду рада.

— Тогда да.

Он тоже начинает раздеваться. Я сажусь в большую ванну, привыкаю к горячей воде, которой набралось пока едва по щиколотку.

— Мне грустно. Из-за него, — признаюсь, разбалтывая пену.

— Мне тоже.

— Ты не хочешь его простить? Если он и правда не специально. Если он сожалеет.

— Мое прощение ничего не изменит. Тим должен сам себя простить. Но он не сможет.

— Тогда чего он хочет? Вы о чем-то спорили, он жестикулировал, а когда я подошла, замолчал.

— Он хочет, чтобы я разрешил ездить на могилу Федора.

Платон забирается в ванну, я с удовольствием рассматриваю его тело. Обожаю его. Всего обожаю. Таким, какой есть.

— А без разрешения он не может?

— Отец запретил. Не осмелится. Отец умеет подобрать слова, он иногда говорит крайне пространственно, но бывает, что фигачит в цель.

«Фигачит в цель» — звучит со знанием дела. Проблемы с базовой безопасностью у Платона, вероятно, не только из-за гиперопекающей матери.

Я укладываюсь ему на грудь. Вода шумит, медленно наполняя ванну, но ее все еще недостаточно — мы обнажены, обнимаемся, чтобы быстрее согреться. Я думаю о том, как на самом деле счастлива. Все проблемы кажутся ерундой, с которой можно справиться. Я обнимаю Платона, и мне кажется, что он тоже размышляет о чем-то подобном.

— Ты разрешишь ему?

— Не знаю, Элин. Вчера я сказал бы «нет».

— По-моему, ты должен это сделать. Тимофей выглядит крайне паршиво, да и судя по тому, что я услышала, Федор бы сам этого хотел.

— Федор растил нас всех.

Некоторое время мы снова молчим. Потом Платон продолжает:

— Полагаю, ты права.