“Да нет, – возражает Электра, – зло как зло, и довольно большое. Что же до того, что мать с усердием перепечатывала «Агамемнона», а потом не ленилась, пыталась устроить его судьбу, то тут дело не в кротости. Как и многие, мать панически боялась старости и смерти. Сколько раз я от нее слышала, что вот сегодня она есть, жива-здорова, а пройдет лет десять – пятнадцать – вынесут ногами вперед, и дальше никто о ней даже не вспомнит. Объясняла, что часто об этом думает и что жить с этим нельзя. В воскресение она не верила, может быть только маленькой девочкой, но и тогда совсем чуть-чуть, за окончательную же смерть держала не ад, а то, что тебя не захотят помнить, забудут, будто никогда и не было.

Отцовский роман был ее последним шансом. Она понимала, что если «Агамемнон» окажется хорош, ее, причем именно такой, какой она на деле была (своя фамилия или чужая, неважно), будут поминать еще очень долго. Потому и старалась. Она и отец были в одной лодке, и оба знали, что, если хотят спастись, грести надо в полную силу.

Мать, – повторила Электра, – в успехе романа была очень даже заинтересована. Говорила всем, что отец пишет роман о ней, что она главная героиня. Еще важнее было то, что ей впервые отдавали должное. Она с юности думала о себе как о демиурге, как о космической силе, управляющей мирозданием. Теперь отец, причем публично, об этом свидетельствовал. Конечно, она была ему благодарна, писала мне на Колыму, что он ее воспел, ввел в круг высших стихий, признал в этом круге равной среди равных. Со времен Тротта убежденная, что за ней не признаю́т, отказывают в том, на что она имеет полное право, тут у отца она наконец получала свое”.

11 октября 1984 г.

Разговор долгий, начали в десять часов вечера, закончили под утро. Электра разлила чай и для зачина говорит: “Как бы ни было страшно всё связанное с отцовским романом, я бы многое дала, чтобы хоть одним глазком его прочитать. И тогда и сейчас тут ничего не поменялось, сколько раз представляла, что держу его в руках, прочитав, перелистываю страницу, к чему-то возвращаюсь, перечитываю, затем иду дальше.

Так получилось, что и когда отец писал «Агамемнона», и когда стал его читать, а затем почти сразу начались аресты, мы с Телегиным жили на Колыме, сидели там безвыездно. За четыре года ни разу не выбрались в Москву, да и вообще на Большую землю. Никуда не хотелось, Сережа даже отпуска не брал.

В общем, – говорит Электра, – я с «Агамемноном» разминулась, иначе, как и все, наверное, пошла бы под нож. Мы просто, пока не улеглось, простояли в сторонке, о том, что происходило в Москве, ни Сережа, ни я почти ничего не знали. И потом, когда об отцовском деле до нас что-то стало доходить, всё было обрывками, и я, сколько ни собирала, ни ладила, ничего сложить не сумела.

Впрочем, – продолжала Электра, – может, это и не важно, потому что, сколько бы Сережа мне ни доказывал, что ничего не уцелело, всё отправлено в печь, я этому не верю. Мать печатала на папиросной бумаге, то есть бывало и по пять копий, очень может статься, что какой-нибудь экземпляр подшит к делу, пусть не отца, его подельника, и до сих пор тихо-мирно пылится в лубянском архиве. Ждет лучших времен. Пусть это рабочий экземпляр, то есть без финальной правки, но он есть.

Что ничего не осталось, мне сказал Сережа. Было это в пятьдесят первом году, в ноябре-месяце. Он тогда вернулся из московской командировки, и информация была из первых рук. Ездил он в Госплан, но по старой памяти зашел на Лубянку, потрепаться, поговорить с давними товарищами. Возвратившись же домой, сказал, чтобы я не надеялась, с «Агамемноном» всё так, будто его никогда не было. Прежде, как нас сюда отправили (считай, сослали), он на Колыме сидел бирюк бирюком. Сколько ни тормошила, ни упрашивала: ну поедем куда-нибудь, не хочешь в Москву – тогда в Крым, к теплому морю, у тебя вон сколько отпусков скопилось, – ни в какую. А тут вдруг заявляет, что кровь из носа должен ехать в Первопрестольную.

Наш лагерь построили во время войны возле довольно большого, но небогатого месторождения свинцово-цинковых руд. И вот Телегину приспичило узнать, сколько нужно стране этих самых свинца и цинка. Соответственно, будут расширять лагерь или не будут. Последнее интересовало не только его, но и область, потому что для большего рудника нужно много разного – и стройматериалы, и техника, и дороги. Оттого в обкоме и не посмотрели, что Сережа в опале, без разговоров выписали командировку в Госплан. Значит, что будет дальше с лагерем, один вопрос, второй, что ждет его самого – нет ли смысла пройтись по разным кабинетам, разведать – чем черт не шутит, может, черная полоса и закончилась?

После всех передряг на Лубянке у него осталась лишь пара старых товарищей по Туркменскому погранотряду. Вообще Сережа был человек легкий, компанейский, приятелей немало, но как стало известно, что у Берии на него зуб, они поиспарялись, только двоих он и сохранил. Один как раз сидел на кадрах и, значит, знал, куда ветер дует. Встретиться он согласился не чинясь, но рад не был. Не вдаваясь в подробности, сказал, чтобы Телегин сидел на своей Колыме и не рыпался. Больше того, дважды повторил, чтобы сидел тихо, не видно его было и не слышно, тогда есть шанс – обойдется. Нет – в собственном лагере или в соседнем будет кайлом махать. И добавил, откуда-то знал, что это и госплановской суеты касается.

Впрочем, с Госпланом само оборвалось. В отделе цветных металлов ему сказали, что цинк и свинец нужны, их очень не хватает, но разрабатывать решено другое месторождение – на Урале. Оно и богаче, и к металлургам ближе. Что касается телегинского рудника, то закрывать его не планируют, но и развивать не хотят. На Колыме, что с зэками, что без зэков, любая ерунда встает в копеечку.

В общем, ни Госплан, ни кадры Сережу не обнадежили. Другое дело – старый приятель Коровин: этот принял под белые руки и сразу в «Националь», в отдельный кабинет. Сережа любил рестораны; пока карта шла, в том же «Национале» был завсегдатаем. Но в Магадане хороших ресторанов не было, и денег лишних у нас тоже не оставалось. В «Национале» Коровин Сережу и накормил, и напоил – всё по первому разряду, – а потом потащил к себе на Лубянку. Будто объявлял, какой он смелый. Они с Телегиным были, есть и будут кореша, тут ему, Коровину, даже Берия не указ.

Сережа говорил, что для порядка пару раз поупирался, сказал: ты часом не перебрал? Уверен, что буду к месту? не испорчу обедни? Но Коровин успокоил, – я знаю, что делаю, и снова: не дрейфь, всё будет в порядке. На Лубянке Коровин прямым ходом повел Телегина на четвертый этаж в свой кабинет – пять лет назад, как раз напротив, был кабинет самого Сережи. И, усадив за стол, сказал: «Покажу нечто любопытное». Затем открыл сейф, достал с нижней полки толстенную рукопись в синем коленкоровом переплете: «Смотри, что твой родственничек написал». И уже в дверях добавил: «У меня подследственный – отлучусь часов на пять, может, даже на шесть – всё это время твое. До конца, ясное дело, не прочтешь – тут больше шестисот страниц, но до середины доберешься, а остальное проглядишь. В любом случае представление будет. Один кусок я закладками отметил, не пропусти – его Жестовский лично для тебя сварганил».

Позже Сережа вспоминал, что еще когда они шли по коридору, он понимал, что речь зайдет о романе, из-за которого повязали стольких людей, но что получит его в руки – конечно, нет. Это был широкий жест, Коровин нарушал все мыслимые инструкции просто-напросто из чистого гусарства. И хоть скоро стало понятно, что сделано не без подвоха, можно даже сказать, что и подло, Сережа говорил, что перед коровинской удалью он и сейчас снимает шляпу.