И невеста даже.

Последнее обстоятельство, к слову, нисколько парня не смущало, даже наоборот, если Антонина поняла правильно, добавляла азарта в непонятной пока игре.

Что ему нужно?

Что интересно?

Глуповатая Тонечка, наивно полагающая мир пречудеснейшим местом? Или служба ее, о которой новый приятель не спрашивал? Или… квартира?

– Вот такие у меня соседи, – закончил он и руку подал, помогая Тонечке подняться на парапет. И она пошла по граниту легким танцующим шагом, радуясь моменту и теплу, что вернулась в город, будто осень вдруг передумала наступать. – Живем порою весело, но дружно… в целом.

Он слегка нахмурился.

Соседи? В этом его интерес?

– А у меня тоже соседи, – сказала Тонечка, придерживая тонкий платочек, который так и норовило сдуть. – Разные…

…про диву она передала кому надо. И посредник скривился, явно уже аванс принял, который возвращать придется. Но ничего, вернет, не переломится. Лучше уж без денег остаться, чем без головы.

Отвертка шутить не станет.

И если сказано, что диву трогать нельзя, то и последняя собака в городе поостережется на это чудо пасть разевать. Антонина же приглядит, чтобы так оно и было.

На всякий случай.

Что-то подсказывало, что человечек тот, от темных дел далекий, обратившийся скорее по глупости и незнанию, не успокоится. А Отвертка… да, он и оправданий не понимает.

– Веселые? – Алексей – Лешка и никак иначе, потому как до Алексея ему расти и расти, так все говорят, особенно наставник, – улыбнулся. И мелькнуло в этой улыбке предвкушение.

Стало быть, и вправду соседи интересны.

– Ага… особенно некоторые. Вот Толичка… он хороший человек, только слабовольный. И в комсомоле не состоит. Я ему говорила, что нужно над собой работать. Ведь если человек над собой работает, то он возвышается над собственными слабостями. Так?

– Так, – Алексей едва заметно поморщился.

Стало быть, Толичка ему не интересен. Тогда кто?

Или…

– Но он хотя бы истинно рабоче-крестьянского происхождения, а есть и буржуазный элемент, – Тонечка позволила себе поджать губы, зная, что лицо ее при том сделалось некрасивым, и выражение это совершенно не идет. – И даже больше…

– Больше буржуазный? – пошутил Алексей и подхватил ее, закружил, и на землю поставил не сразу. Тонечка покраснела от смущения и восторга.

Антонина же отметила блеск в темных глазах знакомца.

– Аристократичный. Элемент. Так можно говорить?

– Не знаю. Наверное. Ты же говоришь, – ей подали руку. – Ни разу не видел аристократичный элемент.

– Смеешься?

– Интересуюсь. Какой он?

– Она.

И вновь пауза. И он недоволен, пусть пока не позволяет увидеть это недовольство, однако чувствуется нетерпение. Ему хочется тряхнуть Тонечку, заставить ее говорить. И Антонина поддается.

– Дива, – выдыхает Тонечка. – Представляешь? Я когда ее впервые увидела, так прямо…

– Настоящая? – а вот теперь интерес глубоко искренний.

Плохо.

Для идиота, который не понимает, куда лезть можно, а куда не стоит.

– Самая настоящая! – Тонечка старается заглянуть в глаза, глупая девочка, которой так хочется быть любимой. И это вовсе не то чувство, которое знакомо Антонине, но с масками вечная проблема: рано или поздно они начинают прирастать.

Да, в этом городе задерживаться не стоит.

– Никогда не видел живой дивы.

– И я… раньше, то есть. Я даже сперва не поняла. Она на диву не похожа… то есть точно дива, только не похожа. Мелкая очень. Нелюдимая.

Алексей остановился, чтобы купить мороженого.

– Расскажешь? – попросил он.

– Даже познакомить могу! – храбро сказала Тонечка, мороженое принимая. И опять покраснела, потому что хорошие девочки не должны брать мороженое от других мужчин. Но тут же она себя поправила, что она, конечно, хорошая девочка, но Алексей тоже хороший парень.

А мороженое – это просто мороженое.

Дружеское.

В конце концов, в новом социалистическом мире женщины и мужчины равны. А значит, и дружить они могут. Или нет?

– Не знаю, удобно ли…

– Ай, удобно, конечно, только она редко из комнаты выглядывает. И на работе постоянно еще.

– Дива работает?

Какое почти искреннее удивление.

– В госпитале, – Тонечка прокусила хрупкую глазурь. – Бывает, что целыми днями там торчит, за дочкой своей совсем не смотрит. Вот и растет та невоспитанной.

– Дочкой?

– Розочкой…

Она ела и говорила, про диву и про ребенка ее, и про других соседей, про которых почему-то Алексей слушать категорически не желал, постоянно перенаправляя беседу в нужное ему русло. И Тонечка, конечно, не замечала. Она ведь была доброй, но не очень умной девушкой. Антонина же…

Она разглядывала человека, прикидывая, что именно о нем стоит рассказать и стоит ли. С одной стороны, инструкции ею получены однозначные. С другой… не стоит ли сперва получить больше информации? А с дивой его познакомить придется.

Правда, вряд ли это знакомство саму диву обрадует.

Но…

– …и вот представляешь, она говорит…

Днем квартира выглядела иначе. Более… пустой, что ли? Брошенной? Дневной свет, пробиваясь сквозь мутноватое, подернутое рябью, стекло, лишь подчеркивал запустение.

Пыль в углах.

Потускневший вдруг лак серванта. Мертвый фикус в грязноватом горшке. Брошенное фото… кружку с кухни унесли, упрятав в свинцовый короб. Но вот Казимир Витольдович изъявил желание лично явиться на место происшествия.

И огляделся.

Поцокал языком.

– Надо будет прислать кого, чтобы убрали. Вещи опять же… разобрать.

Вещи давно были досмотрены, пусть и проводился обыск крайне аккуратно, на случай, если вздумается сердечной подруге заглянуть в квартиру. Однако никто не явился, а стало быть, к вечеру вещи разложат по коробкам, проведут опись и вывезут на склад, где и будут храниться в ближайшие лет пять.

– Значит, говоришь, предположила, что его по случайности? – Казимир Витольдович снял с серванта снимок в простой, явно самодельной рамке. – И ведь может оказаться права… да…

Рамку украшали куски битых елочных игрушек, отчего она блестела и переливалась.

– Более того, как понимаю, скорее всего права… нежить… плохо, да… очень плохо… статистику запросил?

– Само собой.