– Да? Уже приехали?

– Ну, раз сидят в скверике, значит, приехали. При виде меня изобразили крайнее изумление: «Вы тоже отдыхаете в Пярну в этом году?»

– Действительно, как не изумиться. И что дальше?

– Присел, поговорил. Этот хмырь все пытался меня поддеть… Таня спросила: «Тут такие хорошие рестораны, а вы дома питаетесь? Все деньги копите? Узнаю свою сестрицу». При этом смеялась, дескать, это шутка. Таня явно беременна.

– Да ты что? И ничего мне не сказала? Ни что едет в Пярну, ни что ждет ребенка. И что, она не хочет с нами встречаться?

– Она, или ее муж, не знаю, но желания встречаться я не заметил. Дал им наш адрес, сказал: «Заходите в гости». Они пожали плечами. Вот и поговорили.

Новый раскол и новое «после»

В Пярну Лена с Колей в обед бежали с пляжа домой, не пропустить телевизионную трансляцию XIX Всесоюзной партконференции. Они хотели верить и не верили, что стране, определенной им рождением, возможны перемены. Осенью Лена почувствовала ветер приближающейся революции, гулявший по Москве. Все зачитывались сборником «Иного не дано», в лексиконе появились слова «гражданское общество» и «Homo Sovieticus». Страна и их семья слушали новых оракулов – Шаталина и Попова, Афанасьева и Бунича, яснее ощущая полураспад страны, растянувшийся во времени то ли на три, то ли на четыре поколения, а возможно, и на несоизмеримо дольше…

Именно в предреволюционные годы, один за другим, ушло старшее поколение семьи из квартиры на Большом Ржевском. Первой умерла тетя Рива, которую любимый племянник – сын давно скончавшейся сестры Марии Анатольевны, бывшей некогда балериной, – спихнул в дом престарелых, предварительно прописав в ее комнате собственного сына из Липецка. В доме престарелых за тетей Ривой ухаживали, как водится, Алочка с Виктором. Снова готовились паровые котлеты, варились морсы, снова с сумками они ездили каждое воскресенье кормить, мыть Риву, ставить ей клизмы, ругаться с нянечками, платить за свежие простыни. Рива оживала только, когда к ней приезжала Гуля. Несмотря на слабеющий мозг, она радовалась каждой ее новой статье, просила Гулю почитать вслух, понимала прочитанное, выносила суждения.

Вслед за Ривой умер Соломон. Алка, жалея дочь, забрала отца к себе на Болотниковскую, где тот провел последние пару месяцев жизни и умер тихо: от старости, безумия и бессмысленности дальнейшей жизни.

Маруся боролась со смертью долго, с тех пор как в восемьдесят четвертом в возрасте восьмидесяти восьми лет упала, сломав шейку бедра. Ее прооперировали, Ирка забрала мать из больницы к себе на улицу Чехова, и несколько лет самоотверженно ухаживала за ней, неизменно возила летом в Пярну. В Таллине на перрон Виктор Пикайзен выкатывал тещу в коляске, семейство долго и тяжко грузилось в такси. По Пярну Марусю возили в той же коляске, по дому же она пыталась передвигаться сама при помощи ходунков. Последние полгода жизни она провела в постели в бывшей Танюшкиной комнате.

Танюшка же жила в том же доме, что и родители, в однокомнатной квартире на последнем этаже, с Бутлицким и ребенком. Жила недолго, потому что когда сыну Игорьку только исполнился год, Таня развелась с мужем. Котовы, приехав после похорон Маруси помянуть ее, увидели, что Игорька на руках носит новый претендент на Танины сердце и руку. Театральный режиссер, приехавший за признанием в Москву из Минеральных Вод, по имени… Виктор. Да, снова Виктор! Ирка и Виктор Александрович Пикайзен были в шоке, считая Таниного Виктора бездельником и бездарностью. Ирка помнила о своей готовности принять любой выбор дочери, но этот переходил уже все границы. Лена толком не запомнила Виктора, в памяти осталось только уже чуть стареющее одутловатое лицо с темными волосами, подернутыми сединой. Она не радовалась своему реваншу над сестрой и не сопереживала ей, ей просто стала безразлична и Таня с ее новым мужем, сыном и даже, пожалуй, ее родителями. Ее занимали только мысли о том, как ей ухватить волну новой жизни, которая понесет ее дальше, в океан бесконечного единого мира, куда вот-вот ринется ее страна.

Осенью того же года, ночью, под колесами безымянного автомобиля погиб возвращавшийся из своей консерватории Моисей. Нашли его лишь под утро.

Второе поколение ушло полностью. Сквозняки пустеющих на Большом Ржевском комнат выдули из шумного семейного гнезда остатки дворянского духа, запахи Милкиных пирожков, звуки скрипки, рояля, контрабаса. В нее заселялись новые люди с другими запахами, мыслями и заботами. Уже никто не помнил, где находилась Собачья площадка. Большая Молчановка прерывалась, едва начавшись, проспектом Калинина и странным образом вновь возникала крошечным обрывком, охранявшим лишь школу, где учились Алочка, Люся Косыгина и Галя Савченко.

Мишка остался в квартире на Ржевском совсем один. После расстроенного заботливыми руками любящих сестер брака он превратился в старого бобыля. Дома не готовил, ходил пить кофе с молоком за десять копеек с ватрушкой или парой пирожков в Новоарбатском гастрономе, старел от полной бессобытийности своей жизни, с каждым годом приобретая все большую старческую сварливость, хотя ему было пятьдесят. В гостях у сестер радовался только еде, а разговор – на любую тему – вызывал раздражение из-за полного непонимания его точки зрения ни сестрами, ни их мужьями, ни миром вообще. Брюзжал и вздыхал, говоря, что жизнь прошла за понюшку табака, и даже сестры не находили, что на это возразить.

Но скорби в семье не было, как не было ее в стране. Были ожидания большой перемены, на которую еще несколько лет никто не смел надеяться, которая принесет… Свободу? В сущности, семья никогда не знала несвободы, кафкианство осознается лишь в сравнении. Счастье? А оно всегда было с ними. Не исчезало ни в двадцатые, ни в тридцатые, ни даже в войну. Они смеялись и ездили на дачи в электричках, играли в волейбол и в преферанс, радовались успехам детей – сначала Алки, Ирки и Мишки, теперь Гули, Танюшки, Татки, они радуются двум малышам – Чунечке и Журочке, как Ирка прозвала внука Игорька.

– Олег Тимофеевич, я Лена Котова, Институт востоковедения. Ваш избиратель. Хочу помогать в вашей избирательной кампании.

В марте восемьдесят девятого Лена Котова пришла в Институт мировой социалистической системы, напоминавший революционный муравейник и решительно прошла в кабинет академика Олега Богомолова, который баллотировался в депутаты Верховного Совета СССР. Через месяц она стала вторым лицом в штабе Богомолова, ее стали приглашать на заседания формировавшегося штаба оппозиции: Гавриил Попов, Юрий Афанасьев, Галина Старовойтова из Ленинграда, Бурбулис и Музыкантский, доверенные лица Ельцина, председатель общества «Мемориал» Лева Пономарев. После их избрания депутатами Лена Котова стала ответственным секретарем «Межрегиональной группы». Ночами она просиживала в Доме ученых с такими же энтузиастами, жаждавшими превращения России в либеральную демократию. Они писали программы, листовки, составляли какие-то списки, готовились к республиканским и местным выборам. Движение «Демократическая Россия» уверенно шло к захвату законодательной власти, выводя по воскресеньям каждый месяц на Манежную площадь до миллиона человек, требовавших отмены шестой статьи Конституции – о руководящей роли КПСС в обществе. Виктор Степанович Котов, уже с совершенно больными ногами – сказывался приобретенный еще во время войны эндартериит, усугубленный десятилетием алкоголизма, – вместе с Наталией Семеновной ежедневно часами ходил по району, расклеивая листовки в поддержку Ельцина.