– Удачный дебют, – заметила Алочка, которую Николай звал Наталия Семеновна.

– Чуня, – спросила сына Алена-Гуля, – ты никак не зовешь Колю, так не годится. Можешь звать его, как тебе удобнее: Коля, дядя Коля, Николай Иванович… Но никак не называть – нельзя, понимаешь? Ты же интеллигентный мальчик.

– Я буду звать его папа, – посерьезнев, ответил пятилетний сын. – Когда вы поженитесь. Сейчас не хочу звать его папой, вдруг ты опять передумаешь. И к другому имени привыкать не хочу. Лучше подожду.

В конце апреля играли свадьбу. Наталия Семеновна за праздник это событие не посчитала, а тут еще Чунечка слег с очередной ангиной и лежал в квартире бабушки и дедушки с температурой. На свадьбу позвали человек восемь – десять друзей, сообразно размеру однокомнатной квартиры. Отстояв с талонами для новобрачных очередь в сороковом гастрономе на Лубянке, Лена привезла домой сервелат, красную рыбу, икру. Решили делать фуршет из бутербродов: с хлебом сытнее, и не надо садиться за стол, которого не было. Самым приличным из одежды у Николая был зеленый бархатный пиджак, к которому они, напрягшись, купили фирменные джинсы. Алена надела рабочую серую юбку и кружевную блузку – свадебный подарок ее научной руководительницы. За час до отбытия в ЗАГС позвонила подруга, которая должна была быть свидетелем, сказав, что ее малыш тоже свалился с ангиной. Коля упросил стать свидетелем со стороны невесты Володю Калиновского, того самого начальник отдела, который в первый день их встречи предсказал, чем сердце успокоится…

Николай был до невозможности начитан, чуток, добр, неглуп и невежественен одновременно. Он свободно читал по-французски, который сам выучил в деревне Агарково, где электричество и телевизор появились лишь на рубеже семидесятых, но не мог на нем говорить: даже пять лет журфака не исправили произношение самоучки. Как и Лена, он прочел всю мировую классику, также по спискам, которые составлял в отличие от жены без помощи матери. При этом его любимым писателем загадочным образом был Фолкнер, а про Даниила Хармса, с литературными анекдотами которого его познакомила жена, сказал, что тот глумился над великой русской литературой. Коля считал, что в шестидесятые годы правильно было покончено с культом, но не соглашался, что мощь его Родины создана рабским трудом погибших в ГУЛАГе. Он не одобрял ввод войск в Чехословакию, но не одобрял и диссидентов. Группу «Битлз» считал идеологическим орудием империализма, призванным насаждать культ разнузданного секса и иллюзии братства в мире, которым на самом деле правит классовая борьба. Жена за полгода разъяснила Коле политику партии и правительства в своем лице, и тому пришлось оценить и «Битлз», и Хармса, и Войновича. Он стал поглощать посыпавшиеся именно в эти годы как из рога изобилия романы: «Слепящая мгла», «Белые одежды», «Жизнь и судьба», «Крутой маршрут»…

Лена поменяла фамилию сына, и тот стал теперь Котов Юрий Николаевич, по поводу чего его мать с усмешкой заявляла, что нашла себе мужа с правильным именем. Она прервала с Вардулем отношения, за исключением его встреч с Чунечкой по выходным – нерегулярных, когда у Вардуля было настроение, и не доставлявших Чунечке радости.

– Мам, у меня же есть теперь папа, – ныл он. – Зачем мне Вардуль…

– Он твой отец, и ты не можешь прервать с ним отношения, – Наталия Семеновна заняла неожиданную позицию.

– Мой папа – Коля Зимин, – ныл Чунечка…

– Время покажет, – загадочно отвечала Наталия Семеновна, на что Виктор Степанович, которого с семейством Кушенских-Хесиных роднило по крайней мере одно, – с рождением Маси только ему были предназначены все резервуары любви деда, – неизменно бросал одну и ту же реплику:

– Не слушай ты их, Мася, дураки они все. Иди с дедом с шахматы играть.

Жизнь Котовых-Зиминых приобрела характер рутины, подчиненной строительству дачи. Каждые выходные, круглый год… В обязанности Алены было отвозить семью туда на машине, но ишачить на стройке, а тем более на участке, где ее мать разводила клубнику, и – по совершенно непонятным причинам – картошку, было для нее невыносимо. Она ужасалась тому, что мать и отец таскали ведрами навоз из соседней деревни, подсыпали траву в газон, пололи картошку, грядки с овощами, вырезали палочки для помидоров в парниках и делали массу иной омерзительной работы. Убедить их в том, что они могут позволить себе покупать клубнику и картошку на рынке, было невозможно, гробить собственные выходные на этот мрак – тем более. В особенности, когда каждый уикэнд сопровождался неизбежным скандалом: надломленная алкоголизмом психика Виктора Степановича требовала разрядки.

За пятничным скандалом шла суббота, в течение которой Наталия Семеновна воздавала всем по совести и справедливости, к воскресенью в семье воцарялись покой и любовь, перемешанные с грустью, что выходные прошли, и горечью от того, что они опять принесли лишь усталость и душевное опустошение, а завтра на работу…

Коля принял удар на себя и выговорил для жены право не ездить на дачу по выходным. Он за двоих копал грядки, сажал и пересаживал по указке тещи кусты, таскал воду и навоз и радовался, что Алена в городе: отдыхает, отсыпается, делает маникюр, ходит с его приятелями в кино или еще куда-то… Наталия Семеновна выговаривала зятю, что тот распускает жену, а дочери – что та плохая мать, плохая дочь и жена.

Это было счастливое время, Лена решила наконец – с благословения матери – квартирный вопрос, обменяв два однокомнатных кооператива – ее и деда – на трехкомнатный и забрав к себе деда. Соломон теперь ходил с палочкой, слышал плохо, а соображал и того хуже. Обмен привел Лену снова на Волхонку ЗИЛ, по соседству с матерью. Колю повысили в должности и избрали парторгом, она сама – также после вступления в партию – стала старшим научным сотрудником, они выбралась из бедности. Чунечка жил на два дома, то у мамы, то у бабушки, благо лишь дорогу перейти. Лена в библиотечные дни, а вышедшие на пенсию бабушка с дедом – в остальные, возили его в бассейн, на французский – впридачу к английской спецшколе, той же, где училась мать.

Зимой, когда на дачу ездили не каждую неделю, выходные начинались с визита на рынок, причем не пешком, хоть рынок был и по соседству, а на «Жигулях»: не тащить же сумки на себе. Рост цен не ужасал, а даже веселил душу – они могли позволить себе почти все. С теплом вспоминали первые годы их брака, когда Коля привозил продукты из деревни, сколько был в состоянии увезти на себе. Они рассовывали по холодильнику яйца, банки с вареньем, присланным свекровью Александрой Ивановной, полюбившей невестку с первого взгляда, рубили на куски огромный кусок свинины, завертывали куски в целлофан и хранили всю зиму на балконе, где свинина то замерзала, то отмерзала сообразно погоде. Теперь же они выгружали из «Жигулей» творог, парную телятину, сумки отборной картошки и овощей, виноград, нарядные персики. И непременно цветы, каждую неделю – свежие. Гуля готовила невероятный обед – как и всему остальному, готовке она выучилась играючи, – радуясь, что за столом соберется вся семья: родители, дед Соломон, Чунька.

– Как нас принимали в ФРГ, это просто фантастика. Невероятно благодарная публика. Девушка от филармонии очень приятная. Мы все посмотрели, всюду поездили… – Танюшка, раскинувшись на диване, рассказывала о последних гастролях. Лена разглядывала сестру. Тоненькая, высокая, с блестящими черными волосами, распущенными по плечам и схваченными обручем, она прекрасно держалась, детская закомплексованность исчезла. Уверенная в себе юная светская дама, постоянно меняющая заграничные кожаные пальто, обтягивающие сапоги и необыкновенных расцветок кашемировые свитера.