Лена нажала кнопку звонка.

– Котенок, я тебя заждался, – Виктор всегда готовился к Лениным приездам, как к празднику, непременно бегал на рынок, запекал свинину, вымывал квартиру до блеска, накрывал кухонный стол крахмальной скатертью и ставил семейные хрустальные бокалы… Даже если кроме водки в доме ничего не было.

После утоления первого любовного жара он приподнялся на локте в кровати со словами:

– Нам на выходные дали почитать Войновича. «Ивана Чонкина».

Виктор читал «Чонкина» вслух, они покатывались со смеху: ничего более едкого, умопомрачительно смешного, Лена в жизни не читала и не представляла, что можно так написать об этой стране.

– Знаешь, у нас хлеб кончился. Я схожу… Быстренько… Ты не вставай, пожалуйста.

– И не подумаю. Приходи быстрее. Продолжим… Чтение тоже продолжим.

Лена выскочила в булочную. На нее вновь посмотрел грустными глазами портрет Андропова.

– Вить, – отсмеявшись над очередной главой Чонкина и направляясь в душ, сказала она. – У меня какое-то странное чувство. Мы лежим, занимаемся любовью, хохочем, а Андропов умер…

– И что? – спросил Виктор.

– Как «что»?.. Он же был совсем другой, чем все эти… Была хоть какая-то надежда…

– Ты о чем, какая надежда? Тебе жалко гэбэшника, утопившего в крови Восточную Европу, отправлявшего в психушку интеллигенцию?

– Ты не понимаешь… Остальные еще хуже. Теперь просто нет надежды…

– Это иллюзия, что она была. Ален, ты плачешь? Из-за Андропова? Ты с ума сошла?

– Ага, я сошла с ума. Мы ржем над Чонкиным, а Андропов умер… Страна погибает. Полный сюр… Я не могу больше слушать Чонкина, я не в силах смеяться. Не могу смеяться, когда мы все погибаем. Я не могу больше так жить, я не знаю, как мне вырастить ребенка, как не подохнуть тут.

– Котенок, счастье не вовне, а внутри нас. У нас сегодня есть Чонкин, есть свежий творог, я держу тебя в объятьях, это полное, всепроникающее счастье. Разве нет?

– Витя, я люблю тебя… Господи, какой сюр вокруг… Скажи, что ты меня всегда будешь любить, что мы будем вместе…

Весной в солнечном скверике на Большой Пироговке Виктор сказал Лене, что отношения стали для него мучительными. Почему – Лена уже не слышала сквозь разлившуюся внутри горечь. Она неделями лежала на животе на полу в своей квартире: только прижав живот к полу, можно было утишить разрывавшую солнечное сплетение боль. Полежав, подходила к зеркалу, смотрела на появившуюся наискосок от виска тонкую седую прядь. Садилась снова за пишущую машинку работать, снова вставала и ложилась на пол.

Сводило с ума и безденежье. Каждый месяц, отдав деньги за кооператив и «за ребенка», она решала, купить ли в этом месяце пудру или колготки. В столовой брала гарнир и кофе. Досыта ела только у родителей, считавших, что это ее очередная демонстрация. Летом один пожилой ухажер пристроил Лену внештатным автором на радиостанцию «Мир и прогресс», вещавшую на заграницу в качестве якобы независимой, хотя она была частью Гостелерадио СССР. Радиостанция разоблачала происки империализма в странах «третьего мира».

– С вами будет работать Николай Зимин, – главный редактор нажал на кнопку селектора. – Николай, зайди.

В кабинет вошел щуплый мужчина лет тридцати. Пока руководитель давал ему указания, Алена разглядывала своего редактора. Лысеет, подстрижен кошмарно, одет в жуткие твидовые брюки с манжетами по моде семидесятых и темно-малиновую полиэстровую рубашку. И еще ботинки на резиновом ходу, несмотря на июнь.

– Пойдемте, я вам расскажу, как мы работаем с внештатными авторами, и наметим темы, – обратился он к ней.

В большой светлой комнате сидели шестеро или семеро мужиков, усердно склонившихся над бумагами. Никто не поднял головы, но по макушкам было видно, что должное впечатление произведено. Несмотря на безденежье, Лене от матери досталось врожденное умение всегда выглядеть эффектно. В тот день на ней были серые бархатные брюки с белой блузкой и вишневые туфельки из магазина «Березка», подаренные год назад очередным ухажером. Присев напротив редактора и придав взгляду профессиональную строгость, за которой проступала аристократичная томность кокетки, она записывала наставления, периферийным зрением оценивая ситуацию.

Контингент был как на подбор, в облике, осанке и одежде читались мгимошно-журфаковское pedigree, связи, апломб и открытость романтике. «Н-да… – подумала она, – из всего букета мне, конечно, досталось…» Вполуха слушая редактора, размышляла, что раз уж к ней приставили Зимина, никто из этих калиброванных мужиков к ней не подойдет по причине мужской солидарности. Записав наставления, выпорхнула за дверь, держа осанку. Тут только сидевший у окна и особенно тщательно не замечавший ее начальник отдела поднял голову и на всю комнату произнес, обращаясь к своему лучшему другу, Коле Зимину:

– Что ты в нее уже влюбился, Зимин, мы все услышали. Но самое интересное в том, что и она в тебя влюбится! И женит тебя на себе, и ты всю жизнь будешь у нее под каблуком…

Первый материал редактор зарубил, второй – тоже. По поводу третьего сказал: «Надо встретиться». Входя в здание Гостелерадио, Лена решила, что если выбирать меньшее из зол, то гонорары важнее. Кое-как склепали материал, и Николай пошел проводить ее домой. С месяц он приглашал ее то на выставку в Манеж, то в кино, Лена не отказывалась, радуясь, что ее не тащат в постель. От Николая пахло электричкой и немытой толпой, с которой он ездил по утрам на работу из Ивантеевки, где жил с женой и дочерью – ровесницей Чунечки.

К концу лета Николай стал казаться Лене вполне милым: он так заботился о ней, всегда привозил что-то вкусное из комитетской закрытой столовой, видя, что она постоянно недоедает. В сентябре, уезжая в отпуск к матери в деревню, признался ей в любви, а приехав, двое суток ходил под ее окнами, пока Алена – так он называл ее, – с мамой были на даче. Возвращаясь домой, Лена наткнулась на него, бродящего во дворе вокруг помойки, продрогшего от октябрьского ветра и моросящего дождя…

С месяц Николай занимался выяснением отношений с женой, которая писала заявления в партком. В последний день октября перебрался в однокомнатную квартиру на «Академической», прихватив с собой два чемодана с одеждой, книгами и шахматами. Ленины подруги деликатно недоумевали, зачем та выбрала такого «мокрого и нахохлившегося воробышка», как выразилась одна из них. Родители отказывались знакомиться с Николаем, говоря, что им ни к чему встречаться с очередным любовником дочери. Мать добавляла, что со стороны «воробышка» фактор расчета налицо: раскрыл рот-то на дочь полковника с кооперативной квартирой, дачей и машиной, на которую вот-вот подойдет очередь.

Впервые Николая допустили в семью в новогоднюю ночь. Открывая бутылку шампанского, он не удержал пробку, которая, выстрелив в потолок, упала рикошетом в хрустальный бокал будущей тещи, разбив его.