Я молча пожала плечами. Моя страстная любовь к этой земле уже завела меня достаточно далеко. И могла завести еще дальше. Во всяком случае, не в моем характере было отступать, когда Гарри стоял передо мной, держа в руке любовное письмо к моей сопернице. И я не могла сказать ему «нет», видя, что глаза его потемнели от страсти ко мне.

Я скользнула мимо него в дверь, позволив себе слегка задеть его телом, и на ходу шепнула:

– Хорошо, в полночь приходи ко мне в спальню.

Мои волосы коснулись его щеки, и я услышала тяжкий вздох, почти рычание, и он, точно послушный щенок, пошел за мной в ярко освещенную мамину гостиную, где в камине весело горел огонь, а мама с нежностью и любовью улыбалась нам обоим, ее добрым, хорошим детям.

Всю ту ночь я провела в объятиях Гарри; я позволяла ему все, и мы любили друг друга так отчаянно, словно этим могли удержать наступление утра. Моя готовность во всем идти ему навстречу, моя непритворная страсть невероятно возбуждали Гарри, и мы еще по крайней мере час не могли уснуть после наших безумных любовных игр. Он крадучись пробрался в свою холодную спальню лишь после того, как в саду запели первые летние пташки, а за крепкой дверью, ведущей на хозяйственную половину дома, послышался стук кувшинов для воды и молочных крынок и треск дров в растапливаемой кухонной плите.

Оставшись одна в своей узкой девичьей постели, я не уснула, а, подложив под локоть подушку, приподнялась и стала смотреть в сад. Я испытывала некую пресыщенность, даже определенное физическое истощение сил, ведь мы всю ночь любили друг друга, предаваясь самым страстным ласкам. Однако в моей душе не было того глубокого душевного покоя, какой обычно охватывал меня уже после десяти минут любви с Ральфом. Гарри, может, и пробуждал во мне страстное желание, заставляя часами предаваться наслаждению, но никогда после любовных свиданий с ним душа моя не была исполнена покоя. Наоборот, меня всегда терзало некое томительное чувство, некое ощущение опасности, заставлявшее меня оставаться настороже. С Ральфом, сыном цыганки, я чувствовала себя равной ему в любви. А с Гарри, хозяином этой земли, я никогда не чувствовала себя спокойной настолько, чтобы легко уснуть в его объятиях.

Теперь мои планы, похоже, привели меня в некую спокойную бухту. Пусть свадебная подготовка идет своим чередом, раз оба они, и жених, и невеста, считают меня своим лучшим другом и союзником. Пока они полагаются на меня, как на свою конфидентку и посланницу, мне нетрудно будет поддерживать в них взаимное отчуждение. Я смогу хоть вечно удерживать их на расстоянии друг от друга. Единственной угрозой моему будущему была возможность рождения у них сына и наследника. Я легко вынесла бы раздел поместья с Гарри, но мне невыносима была даже мысль о том, что по моей земле будет бегать отродье Селии. Гарри беспечно передал мне бразды правления поместьем, и я чувствовала здесь свою власть, чувствовала себя настоящей хозяйкой Широкого Дола. Но если у них родится сын, Гарри непременно начнет задумываться о его будущем – и вот этого мне будет уже не вынести.

Впрочем, подобная возможность представлялась мне довольно туманной. Селия, которая тряслась и бледнела при одной лишь мысли о выполнении «кошмарных» супружеских обязанностей, вряд ли будет так уж стремиться к продолжению рода. Я просто представить себе не могла, что они будут заниматься любовью чаще, чем несколько раз в год, для видимости. И вряд ли можно было предположить, что Селия сумеет зачать так же легко, как здоровые деревенские женщины.

Пожалуй, теперь я не испытывала к Селии почти никакой ревности. И ничего не имела бы против, если бы она прежде меня входила в гостиную или в столовую во время обеда, а я, в соответствии с условностями, пропускала бы вперед ее и маму. Я ведь все равно знала бы, как и все вокруг, у кого в руках истинная власть над Широким Долом. У нас ведь небольшое графство, и каждому известны дела соседа. А наши работники давно уже считали меня настоящей хозяйкой поместья, и почти все арендаторы тоже в первую очередь советовались именно со мной. Пока Гарри этой весной торчал в основном в Хейверинг-холле, я приказала починить ограды, отремонтировать или перестроить многие коттеджи, а он этого даже не заметил. Все графство знало, что в поместье правлю я.

И не потребуется много времени, чтобы все поняли: я не выпущу из своих рук ни дом, ни поместье, так что новая леди Лейси тут хозяйничать не будет. В моих руках были и все финансовые дела Широкого Дола; повар, дворецкий и старший конюх приносили свои ежемесячные отчеты именно мне. Любые дополнительные расходы по дому или конюшне прежде непременно согласовывали с «мисс Беатрис». И если бы Селия попыталась, скажем, устроить без моего ведома званый обед, она столкнулась бы с массой сложностей, а повар и вовсе отказал бы ей, хотя и с извинениями. Без разрешения «мисс Беатрис» и вино не принесли бы из погреба, и барашка бы не забили на скотном дворе. Так что Селии придется столкнуться с тем – если, конечно, она еще сама об этом не догадалась, – что ее роль в домашнем хозяйстве будет очень ограниченной.

Что она могла бы сделать – и при самом искреннем моем благословении! – так это взять на себя весьма утомительную и, на мой взгляд, совершенно бессмысленную обязанность ездить с визитами к другим дамам и принимать их у себя, а также участвовать в разнообразных совместных чаепитиях. Ни одна работа, связанная с землей, не воспринималась моей матерью как нечто срочное и настоятельно необходимое, чтобы ради этого она позволила мне манкировать своей «прямой обязанностью дочери» непременно сопровождать ее на эти светские сборища по крайней мере раз в неделю. Для всех мы обязательно «были дома» по средам, во второй половине дня. Моя неделя была, казалось, разбита на отдельные куски этими нудными посиделками, во время которых я, разодетая в шелк или бархат в зависимости от времени года, была вынуждена сидеть возле чайника, разливать гостям чай и, улыбаясь, болтать с ними о погоде, или о новой пьесе, которая идет в Чичестере, или о последней проповеди нашего приходского священника, или о чьей-то грядущей свадьбе.

Каждая среда была для меня омрачена подобной перспективой, и у меня заранее начинали ныть руки и ноги, словно страдавшие от безделья и скуки, а тело охватывал какой-то лихорадочный озноб.

– Сядь, Беатрис, что ты такая беспокойная! – говорила мне мама, когда на подъездной дорожке исчезала, наконец, последняя, приветливо кивающая нам шляпа.

– У меня и так от этого бесконечного сидения все тело затекло и болит! – в отчаянии отвечала я. И мама вздыхала, глядя на меня с раздражением и непониманием. А я, набросив на плечи шаль, выходила из дому, чтобы немного пройтись, и шла пешком через луг до самого леса. Там я с наслаждением задирала повыше юбку и бродила по тропинкам до тех пор, пока на моих щеках не возрождался румянец. И мои легкие вновь заполнялись чистым воздухом, ноги переставали казаться сделанными из свинца, и я могла, наконец, повернуть к дому, зная, что там мне ничто не угрожает. Моя шляпка с лентами висела на руке, голова была высоко поднята и немного откинута назад, чтобы можно было видеть ветви деревьев, сплетавшиеся над головой, а в ушах, наконец-то очистившихся от бессмысленной светской болтовни, звучало лишь птичье пение.