Ребенок в голубом платье и белом фартучке перебегает им дорогу, за ним бежит ребенок помладше – в матросском костюмчике, захлебываясь от смеха и чуть не падая с ног.

– Мне всегда казалось, что береговая линия неподвижна. Как на карте. Но конечно же, это не так.

– Нет. И дело даже не в том, что движется сама земля и на южном побережье осыпаются скалы, не в зыбучих песках на востоке, а в вечных приливах и отливах. Скажу так: наша страна теряет и обретает несколько десятков квадратных миль песка и камня с каждым оборотом планеты.

Она замедляет шаг, словно бы голова у нее пошла кругом от этого надмирного вида. Ей видится Земля, величественно вальсирующая сквозь свет и тьму, каждый массив суши сжимается и расширяется, будто дышит.

– Но ваши маяки выстоят.

Он с улыбкой оборачивается к ней, чуть сдавливая ее руку.

– Будем надеяться. Это моя работа, наша работа – сделать так, чтобы они выстояли. Но мы ведем непрерывную битву с морем и ветром, и не только на побережье, с помощью камней и извести, но и в конторе мистера Пенвеника в Фалмуте, с помощью физики и математики. Победа не всегда остается за нами. Мистер Пенвеник убеждает нас, что наши поражения столь же полезны для науки, как и наши успехи, но это стариковская философия. – Он хмурится, чуть расслабляет руку. – Не скажу, чтобы я научился любить свои ошибки.

Ей хочется стянуть перчатки, пощупать его твидовый локоть голыми руками.

– То же самое говорят и о хирургии. Почти все, кто умер на операционном столе, избежали куда более медленного и болезненного конца. Но все равно – мы распоряжаемся жизнями. И вы тоже.

И даже больше, чем она, ведь корабли перевозят сотни душ. Она снова видит волосы Мэй, подрагивающие на воде, будто водоросли. Волны, конечно же, вытащили шпильки у нее из волос.

Он похлопывает ее по руке свободной рукой:

– Что-то мы слишком серьезны в такой солнечный день. Скажите, мисс Моберли, будут ли у вас летом каникулы? Станете ли вы праздновать получение диплома? Или вернетесь домой?

Коридор в родительском доме раззявливается, обдает ее холодным дыханием.

– Я надеюсь получить работу и уеду туда, где она найдется. Женщинам по-прежнему непросто открыть частную практику, да и не каждая больница нас примет. Возможно, у нас будет вакансия. Я не горю желанием возвращаться к родителям.

А вот Анни хочет этого, хочет и дальше жить со своей жизнерадостной семьей в их жизнерадостном доме. Стоит же Алли подумать о лете, об открывающемся перед нею будущем, и ей кажется, будто она – какой-то неоперившийся птенец. После определенного возраста почти у всех у них получается приземлиться. А вот снова взлететь удается уже далеко не всем. Она молчит.

– Я вернусь в Корнуолл, – говорит он. – Мистер Пенвеник только что выиграл какой-то подряд в колониях. Подробностей он мне не сообщал, но хочет, чтобы я помог ему с чертежами. Я льщу себя надеждой… ему ведь уже шестьдесят пять. Его сын – железнодорожный инженер, и он не выказывает никакого интереса к маякам.

– О.

И тут все не будет как прежде. Не стоило ей так привязываться к его визитам, расцветившим ее зимние труды. Он и приходит-то, наверное, больше ради Джорджа.

– Но я пробуду здесь еще месяц. А значит, нам нужно не упустить ни одного весеннего дня, согласны?

Их взгляды встречаются. Она краснеет и затем краснеет снова из-за этого своего стародевичьего румянца – румянца образованной женщины, которая понимала, на что идет, когда решила делать карьеру, не связывать себя никакими обязательствами, смотреть на мир только своими глазами.

* * *

– Доктор!

У сестры Джонсон высокий, резкий голос.

Доктор Страттон опускает иглу.

– Простите, мы отлучимся ненадолго. Мисс Моберли?

Алли протягивает пациентке марлевый тампон:

– Прижмите к руке и держите. Мы скоро вернемся, но если вы почувствуете себя нехорошо или что-то будет вас беспокоить, прошу вас, позвоните сестре, вот колокольчик.

Женщина, которая так и не сказала ни слова, даже не объяснила, откуда у нее на руке явная ножевая рана, кивает, взгляд у нее затуманенный.

– Вот и хорошо.

Что же тут хорошего? Она бежит вслед за доктором Страттон.

Полицейский. С промокшей насквозь формы течет на пол, вся плитка в грязных разводах и следах от ботинок, словно бы кто-то протащил здесь мешок с землей. Вокруг сестринского стола толпятся люди, кто-то всхлипывает, оставленный без присмотра ребенок сосредоточенно курсирует вдоль стоящих рядком стульев.

– Доктор Страттон? – окликает ее Алли. – Нужна помощь?

Толпа, перешептываясь, расступается. На столе груда мокрой одежды, и еще больше воды – буроватой воды – растекается вокруг нее лужей, подступает к аккуратным туфлям доктора Страттон. Из одежды торчит белая рука, доктор Страттон склоняется над запрокинутым к потолку лицом.

– Переверните ее, – говорит доктор Страттон.

Из толпы тянутся руки, ворошат груду одежды, превращая ее в человека. Она дергается, сплевывает бурую воду на передние ряды, кашляет. Полицейский садится, как марионетка, которой разом перерезали все нитки. Доктор Страттон ждет, сомкнув пальцы у женщины на запястье. Пациентка хватает ртом воздух, снова срыгивает воду.

– Жить будет, – говорит доктор Страттон.

И под их взглядами жизнь начинается снова.

* * *

Когда пациентка приходит в себя, к ней зовут Алли. Небо светлеет, сквозь окно докторской спальни уже доносится пение птиц. Полицейский не видел, как барышня спрыгнула, только услышал вскрик и всплеск, но камни у нее в карманах говорят сами за себя. Алли идет вслед за сестрой по коридору, газовые рожки на стенах, будто призраки, вспыхивают и гаснут в свете нового дня. Пациентка, лежащая у самой двери, ворочается, бормочет что-то, когда они входят. Сестра, стоящая у изножья койки, похоже, не собирается уходить, хочет разжиться историей, которую можно будет подать к чаю.

– Если она в положении, то пока ничего не видать, – говорит она. – И сама она вроде цела, бить ее никто не бил.

– Спасибо, сестра, вы можете идти.

Пациентка лежит на спине, под голову подсунута подушка, шея неудобно выгнута. Волосы, которые мокрыми показались Алли темными, одного цвета с ее волосами, теперь высохли и стали медовыми. Она худенькая, ключицы торчат из широкого ворота больничного халата будто рукоятки, но запястья округлые, руки белые, явно не знавшие тяжелого труда. Она кажется совсем юной, но она из тех женщин, что будут вечно казаться юными. Пациентка глядит в квадратик белого неба над койкой напротив. Алли берет стул – поднимает его тихонько, чтобы не разбудить еще каких-нибудь охотников до сочных подробностей, – и садится у кровати. Любовь прежде разума, целых людей не бывает. Она с трудом сдерживается, чтобы не взять пациентку за руку.