Она просыпается, во рту пересохло, сердце колотится. Кладет руки себе на грудь. Коснется ли он, коснется ли кто-то ее обнаженной кожи не затянутой в перчатку рукой? Скальпелем, думает она, хирургическим карандашом, лезвием, которое будет задевать ее оголенные ребра. У нее не будет детей, она не будет кормить грудью. От матерей слишком много горя. Однажды Обри расстегнул ее платье, распустил завязки на рубахе, сорочке, помог ей их снять и уложил ее – девушку, нимфу – на помосте у себя в студии, дав ей лилию из стоявшего в коридоре букета, которую ей надо было держать высоко над головой, неудобно вскинув руку. Он касался ее, только чтобы придать ей нужную позу, и хотя от каждого его прикосновения по ней пробегала дрожь, он не предлагал – а она не смела просить – ничего другого. Но, может быть, Мэй…

Она садится. Из-за занавесок сочится серый свет. У нее сводит живот. Сегодня вывесят результаты итоговых экзаменов. После полудня, сказала доктор Страттон, на доске объявлений возле зала заседаний. Уверена, вам всем решительно не о чем тревожиться. Но ведь, в конце-то концов, людям – мужчинам – случается не выдерживать экзаменов. Да и оценки не сказать чтобы окончательные, через год экзамены можно пересдать, и не раз, но мужчинам приходится краснеть только за себя, никто ведь не скажет, что низкие оценки одного студента – или даже нескольких студентов – означают, что мужчины не могут быть врачами. Предать их общее дело… У нее перехватывает горло. Как же ей пройти по этому коридору, как подойти к доске, зная, что ее некомпетентность может быть выставлена на всеобщее обозрение? Как сказать об этом мисс Джонсон, миссис Льюис, маме?.. Она подтягивает колени к груди, утыкается в них головой. Можно сказаться больной, остаться в постели и ждать вестей от Анни. Можно сказаться слабой. Из груди у нее вырывается какой-то писк. Вот Анни не о чем беспокоиться. Муж ее сестры, говорит Анни, провалил два выпускных экзамена, потому что ухаживал за умирающей матерью и не смог как следует подготовиться. Хороший сын, который стал хорошим врачом и хорошим мужем. Уже так светло, что можно разглядеть цифры на ее наручных часах, лежащих на прикроватном столике. Еще семь часов ожидания.

За завтраком выясняется, что она не может сказать ни слова. «Бекону?» – предлагает ей дядя Джеймс, и когда она открывает рот, чтобы ответить: нет, спасибо, я только чаю выпью, то не слышно ничего, даже сипения, как бывает, когда, например, болит горло. Она шевелит губами, она чувствует движение воздуха в голосовых связках, но ни одного звука издать не может.

– Кузине Алли нужно к врачу, – говорит Фредди.

Кусочек омлета отскакивает от его галстука.

Этот внезапный приступ, хочется сказать ей, отчетливо указывает на сложности психофизического характера, возникшие как следствие значительного нервного истощения, – напасть, которая может одолеть даже самый сильный разум, если его долгое время снедает тревога. Но сказать она ничего не может.

– А может быть, – говорит Джордж, – кузина Алли, в отличие от некоторых, молчит, когда ей нечего сказать.

Дядя Джеймс опускает «Таймс»:

– Здорова ли ты, моя дорогая?

Она кивает, шевелит губами, жестом указывает на чайник.

– Чаю? Может, выпьешь чаю и тебе сразу станет получше.

Может, и станет, может быть, от горячего связки расслабятся. Джордж протягивает ей чашку.

– У мистера Кавендиша сегодня последняя лекция, – говорит он. – Вы пойдете, кузина Алли?

Она совсем забыла. Как знать, может, сегодня вечером она пойдет собирать камни. Я могу задержаться в больнице, хочется ответить ей, но слов как не было, так и нет. Пройдет, думает она. Паника колотится под грудиной. Она заговорит. Это не органическое поражение, у ее немоты нет физиологических причин. Какой прок от немого врача. Немая, да еще и женщина, – калека вдвой не. Она пробует попросить молока, хотя молоко ей в чай уже добавили. Это истерический недуг, нервная болезнь, именно таких трудностей и ждут от женщин их противники. Том считает ее сильной, он не должен узнать о ее слабости. До объявления оценок три с половиной часа.

* * *

Она не помнит, как отвернулась от доски, прошла по красно-черным плиткам мимо сияющих яблочно-зеленых стен – быть может, в последний раз. Она стоит на крыльце, жмурясь от солнечного света, обливаясь потом, словно бы впервые слыша рев и биение окружающего ее города: колеса, лошади, поезда, машины, люди. В небе шумят платаны, белый солнечный свет переливается на их листве, будто на водной ряби. К то-то хватает ее за плечи, рядом появляется чье-то лицо.

– Молодец, молодец, дорогая! Я знала, что ты справишься! Оооох, ну поздравляю же! Я так рада!

Анни – в облаке растрепанных волос и жасминового аромата, в совершенно неподходящей случаю шляпке с вуалеткой. Ее руки оказываются в прохладных руках Анни, будто бы она сейчас закружит ее в танце.

– Ты рада? Ну конечно, рада. Столько трудов, дорогая, столько лет. Какая победа! Нужно телеграфировать твоим родителям. Нужно телеграфировать всем! А ты знала, что еще и премия есть? Сможешь куда-нибудь съездить, отдохнуть или… ой, да все что угодно!

Алли глядит на нее. Кажется, она сейчас расплачется. Радоваться, да, ей нужно радоваться. Но она не рада. Ей хочется развернуться, промчаться по улицам и… спрятаться, где-то спрятаться. Да, она справилась, но все осталось как было, все кажется прежним. И то, что она выдержала все экзамены – пусть даже и лучше всех в классе, – позволит ей разве что сделать следующий шаг, найти работу, чтобы не возвращаться в Манчестер.

– Алли, душечка, разве ты не рада? Неужели ты не счастлива? Пойдем, папа уже заморозил шампанское.

Нужно что-то ответить.

– Поздравляю, Анни. Мы все справились.

Анни качает головой:

– Да, да, разумеется. Благодарю тебя. Я очень счастлива. Но ты…

– Не надо, прошу тебя.

– Ты не хочешь, чтобы тебя поздравляли?

Она отворачивается. Анни выпускает ее руки.

– Прости, Анни. Я не могу. Не могу праздновать. Ты лучше оставь меня. Иди, право же. Пей шампанское, танцуй и будь счастлива. И я тебя поздравляю.

Она вскидывает руки к плечам Анни, зная, что человек, привыкший к нежным объятьям, поднимет их совсем по-другому, промахивается губами мимо щеки Анни, касается ее лица и уходит, почти бегом, выстукивая каблуками по плиткам паническое стаккато.

Она приходит в себя уже в парке, волосы липнут к влажному лицу, голова зудит под шляпой. Рядом плещутся босоногие дети, девочки в заправленных в панталончики юбках. Можно расстегнуть ботинки, которые сдавливают ее ноги так, что швы на чулках впечатываются в пальцы ног, оставляют метины на ее разгоряченной коже, задрать юбки, отстегнуть пояс, скатать черные шерстяные чулки. Ей вспоминаются Мэй на реке с Обри и папа, пристроившийся с мольбертом под ивами, – картину купил какой-то железнодорожный магнат, теперь она где-то в закромах Боуден-Парк-холла. Знает ли магнат, что случилось с девочкой на картине? Хотя, разумеется, никаких девочек на картине нет, есть только столкновения света и линий, формы и цвета. Если она присядет здесь на скамейку, ее примут за проститутку. Поэтому она идет дальше, медленно, как подобает леди. Ноги болят. Хочется пить. Она прислоняется к парапету, нагревшаяся на солнце каменная плоть царапает ей локти. Доктор Моберли. Доктор Алетейя Моберли. Она справилась. И не станет она никому телеграфировать, не станет пить чье-то шампанское, она будет стоять здесь – возле воды, на солнце, потная, умирающая от жажды – и звать себя новым именем.