– Вы в Лондонской женской больнице, – говорит она, будто заводя разговор о погоде. – Вчера вас вытащили из канала в Хэнборо и принесли сюда. Вы не дышали. Доктор вернула вас к жизни. У вас болят ребра и грудь, потому что вы выкашливали воду из легких. Скорее всего, у вас саднит в горле, это потому что вас несколько раз стошнило. Вы можете чувствовать дурноту или головную боль.

Она умолкает. Пациентка даже не шевельнулась, во взгляде ничего не изменилось.

Алли начинает снова.

– Мы не знаем вашего имени, – говорит она. – Может быть, вы скажете, как вас зовут? Я мисс Моберли, я учусь на врача и скоро получу диплом.

Молчание.

– Вам придется побыть здесь еще какое-то время. Иногда после пребывания в воде можно подхватить лихорадку, нам нужно убедиться, что вы вполне здоровы. Не хотите ли передать о себе какие-то вести? Родным или друзьям? Если у вас никого нет в Лондоне, мы можем отправить письмо, куда скажете.

Женщина даже не моргает. Конечно, утопление могло сказаться на ее мозге, а может, она была слабоумной еще до того, как прыгнула в воду. Правда ли, хочется спросить Алли, что тонуть – не больно? Действительно ли ты всплывала три раза, прежде чем пойти ко дну, – даже с камнями в карманах? Камни теперь в полицейском участке, как она вообще сумела отыскать камни в Центральном Лондоне? Кирпичи найти можно. Внезапно Алли вполне может себе представить, как крадется по новехоньким улицам, где за ночь вырастают темно-красные дома, в поисках кирпичей, которые утащили бы ее на дно. Взошло солнце, загрохотали улицы, загрохотал Лондон. Скоро она пойдет домой, позавтракает, позволит себе поспать пару часов до прихода Тома. Она хочет отвести его в этот новый музей в Кенсингтоне, который только что приобрел папин витраж, а потом они, может быть, успеют до начала лекции Тома прогуляться по парку. Надо бы сходить хотя бы на одну его лекцию, пока у нее есть такая возможность. Ей полезно будет снова подумать о математике.

В конце концов она похлопывает женщину по безвольно лежащей поверх одеяла руке:

– Ну хорошо. Постарайтесь отдохнуть. Я еще загляну к вам перед уходом.

* * *

Она сомневается, стоит ли снова заходить к пациентке. За ночь Алли ложилась спать раз семь или восемь, но всякий раз ее вызывали, стоило ей погрузиться в сонный покой. Доктор Страттон задержалась и пришла сменить Алли гораздо позже того часа, когда Алли, умывшись и причесавшись, уже рассчитывала лежать в собственной чистой постели. И все равно как знать, какие предательства, какие невыполненные обещания побудили эту женщину набрать полные карманы камней. Она свое слово сдержит.

В палате все уже проснулись, женщины переговариваются, идущая на поправку больная с пневмонией вяжет. Сестры ходят между коек с кувшинами горячей воды и тазами, переставляют ширмы. Алли идет по палате, и на мгновение все умолкают.

– Так и молчит, – услужливо подсказывает пациентка с соседней койки. – Завтракать тоже не завтракала. Даже чаю не попила. Небось думает себя голодом уморить, раз утопиться не вышло.

Алли снова усаживается рядом, склоняется над пациенткой так, чтобы другим ее не было слышно.

– Жаль, что вы не расположены говорить. Мы могли бы помочь вам. Прошу вас, поешьте, выпейте что-нибудь.

Она выпрямляется. Рот сводит зевотой.

– Прошу прощения. Я очень устала. Я пойду домой, отдохну, но потом вернусь и снова загляну к вам.

– Я вам вот что скажу, – заявляет соседка. – Если б моя дочка так себя вела, муж бы живо ей задал трепку. Экая неучтивость, доктор-то специально пришла с ней поговорить.

– Я не доктор, – говорит Алли.

Она не добавляет, что побоями никого не излечишь, что если человек не умеет или не хочет сдерживать своего желания причинять боль другим, то эта болезнь будет посерьезнее молчания. Что расстройство ума так же неприятно, так же мучительно, как и пневмония или камни в желчном пузыре, что бывают такие случаи, такие происшествия, такие семейные обстоятельства, из-за которых человек, даже будучи в здравом уме, захочет набить карманы камнями.

* * *

Когда она возвращается, музейные чудеса все еще не идут у нее из головы – равно как твердость мускулистой руки Тома под ее затянутыми в перчатку пальцами. Том ей снился в темной круговерти снов, для которой у нее есть совершенно недвусмысленное определение. Веснушки на его запястьях, вероятно, разбегаются к плечам, к спине, крепкие руки означают широкую грудь и твердый живот. Она видит, как эта грудь и эти плечи сливаются с ее грудью, ее плечами, и у нее перехватывает дыхание прямо в больничном коридоре. Можно подумать, что, зная человеческое тело так, как знает его она, зная каждый пласт кожи, жира, мышц, костей, все маршруты крови, слизи, мочи и фекалий, она будет меньше им очарована. Но, кажется, это совсем не так, и если учесть, сколько врачей женаты и, кстати, сколько сестер замужем, удивляться тут, в общем-то, и нечему. Столько на свете разных профессий, но уж эта-то, казалось, должна была стать ее броней. Не стала. Она качает головой: если бы от похоти можно было отмахнуться, как от мухи.

Палата смотрит окнами на восток, здесь быстро становится темно. Ламп еще не зажигали, и сумерки сглаживают линейность металлических коек и высоких стен. Ей впервые приходит в голову, что она целые дни проводит внутри геометрического пространства, ее образование заключено меж перпендикуляров. Снова вспоминается головокружительная перспектива Тома. Самой своей формой остров, должно быть, изменил то, как Мэй глядела на мир, самой отвесностью утесов, изгибами холмов. Там ведь, конечно же, есть холмы?

Пациентка, похоже, так и не двигалась. Ее первая кататония. Сначала она подходит к сестре: пациентка обмочила постель, но испражняться не испражнялась. На попытки с нею поговорить ни разу не откликнулась. Ничего не ела и не пила, даже когда сестра Селвин попробовала покормить ее с ложки. Доктор Страттон велела не зажимать ей при этом нос, к этому способу иногда прибегают, чтобы накормить детей или лежащих в бреду пациентов, – Алли, правда, так никогда не делала. Были покашливания, на которые пациентка не обратила никакого внимания. Сестра отворачивается, принимается зажигать лампы, Алли идет дальше. Земля вертится, зажигаются огни. Скоро все лягут спать.

Она снова пододвигает к койке стул, садится. Пациентку, разумеется, помыли, но ей все равно чудится какой-то речной запах, тени водорослей, бегущих по воде пузырьков. Покойной ночи, дорогие сударыни[37]. Пациентка дышит медленно, пульс сильный и ровный.

– Видите, я вернулась. Я пробуду в больнице до самого утра и попрошу сестер вызвать меня, если вам захочется что-то сказать, если вы начнете отзываться. Здесь вы в безопасности. Вы будете лежать в тепле и в чистоте, даже если не скажете нам ни слова.

Еще ей хочется сказать, что пациентка может оставаться здесь сколько пожелает и никто не станет ее ни к чему принуждать, но это неправда. Нельзя, чтобы пациентка уморила себя голодом. Больница – не психиатрическая лечебница: как только они справятся с физическими последствиями утопления, им придется поставить диагноз ее рассудку. Нет никаких сомнений в том, что она виновна в попытке самоубийства, – полицейский констебль был тому свидетелем, и от расплаты за это преступление ее никак нельзя уберечь, разве что полиция решит, что она несла куда-то еще эти камни и ровно в этот час и свалилась в канал. На худой конец, им придется навести о ней справки, чтобы дать о ней знать родным или выставить счет ее приходу за ее содержание в психиатрической лечебнице. Очень скоро от нее будут добиваться отклика принудительно, а то и силой.