Конверт она подписала следующим образом:

Она доставила его сама ранним утром следующего дня. По возвращении домой Орелия занялась магазином: сновала между подвалом и первым этажом, предоставляя второй шанс непроданным товарам и убирая отдельные неудачные предметы из теперешней экспозиции. Старый правитель отошел в мир иной, государственные похороны состоялись, и настал черед новой власти показать себя. За считаные дни ей удалось продать голову бегемота, над которой так часто ядовито шутила миссис Бантер. Удушающий дым скорби стал постепенно рассеиваться.

Квартирный хозяин Горэмбьюри, некогда ставший жертвой многочисленных требований по улучшению жилищных условий в соответствии с «Постановлениями об аренде жилья», занял твердую позицию по отношению к бывшему городскому секретарю, когда тот не смог оплатить месячную аренду. В продлении договора Горэмбьюри отказали.

В Ротервирде было развито чувство общности, а бродяги практически отсутствовали. Любой потерявший работу горожанин мог рассчитывать на то, что найдет ей замену, — если не вызовет недовольство мэра. Подобно Фангину до него, Горэмбьюри не смог преодолеть этот барьер.

Проведя две ночи в подъездах, бывший секретарь решил, что у всякой независимости есть предел. Он обратился в примостившийся у северной городской стены приют «Шэмблз»[32], ротервирдский дом для бездомных бедолаг — нужно сказать, что все семь его комнат обычно пустовали. Бо Тавиш, которая заправляла приютом и отличалась острой потребностью творить добро, встретила Горэмбьюри как старинного друга.

Процесс регистрации подействовал на него отрезвляюще. Вписав в бланк имя, дату и личный номер, Горэмбьюри указал в качестве причины своей бездомности «несправедливое увольнение» — шаг, конечно, крошечный, но само слово «несправедливое» стало его первым осознанным вызовом власти. Так Горэмбьюри начал новую жизнь, хотя еще сам об этом не подозревал.

Бо расписала обычный режим дня:

— Ужин в восемь, никакого алкоголя на территории приюта, входная дверь запирается в полночь, аренда, минимальная из возможных, — семь гиней в неделю, оплачивается личным трудом. Руководство не несет никакой ответственности в случае краж, потопов, клеветы, дискредитации или любых болезней. Сама я люблю поболтать, а вот мой муж — не очень. Завтрак в восемь, обед — ваша забота, ужин — моя. Полноценная еда без изысков.

Выпроваживая его из дома каждое утро в девять, она приобрела навязчивую привычку щипать Горэмбьюри за щеки («Румянец, мистер Горэмбьюри, где ваш румянец! Выше голову, выше голову!»).

Горэмбьюри чувствовал унижение оттого, что был вынужден таскаться по улицам. Некоторые посылали его куда подальше, другие бросали беглые сочувствующие взгляды; многие предлагали деньги, от которых Горэмбьюри смущенно отказывался. Время тяжким грузом висело у него на плечах; каждая минута тянулась целую вечность. По вечерам он ткал гобелены — таков был его собственный выбор согласно «Ротервирдскому постановлению о работе в обмен на жилье для бедняков», которое сам же Горэмбьюри когда-то и составил. Но, пусть он научился вышивать гладью, его праздный ум, привыкший трудиться в полную силу, запротестовал. У Горэмбьюри начались головные боли, пришла депрессия, да и надоедливая доброта Бо парадоксальным образом только усиливала тоску.

Спасение пришло, откуда не ждали.

— Вы кажетесь мне практичным человеком, мистер Горэмбьюри, — сказала однажды Бо, указывая пальцем на протекающую трубу у главного входа в «Шэмблз» и забитый водосток под ней.

Вооружившись плечиками для пальто, скалкой и ведром кипятка, Горэмбьюри расчистил водосток и трубу, но капитальный ремонт был ему не по плечу.

Однако же труба и водосток имели уникальный городской номер, кроме того, соседние трубы, сточные желоба и водостоки тоже находились не в лучшем состоянии. В бывшем клерке начало укрепляться ощущение предназначения, и он достал из своего кожаного портфеля бухгалтерскую книгу в кожаном переплете из бывшего офиса, а также ключи от городских построек.

На обложке книги Горэмбьюри написал следующее:

К его удивлению, Бо Тавиш полностью поддержала это начинание. Рабочие и свободные часы Горэмбьюри поменялись местами, завтрак стал ужином, а ужин — завтраком.

Гобеленами он теперь занимался в промежутке между шестью и восемью вечера, сразу после пробуждения.

В этом новом мире полуночников тишина и исследовательская работа рассеивали туман отчаяния, а его гроссбух стал потихоньку заполняться информацией. Иногда в темноте он замечал других людей, занятых трудом или развлечениями. Самым примечательным был Хейман Солт, собиравший улиток с цветочных клумб, да еще таинственный акробат с шестом на крышах. Горэмбьюри решил не обращать внимания на тот факт, что последний не соблюдал «Постановления о безопасности для канатоходцев». Все это его больше не касалось.

— Выстрел… пистолет… дуло… орган… труба… дым…

Финч сидел за круглым столом в центре архива, то есть собственной комнаты. Никто сюда больше не заходил; Финч сам подметал пол, мыл окна и содержал в сохранности древние книги (с помощью патентованной «Микстуры Финча» из кедрового масла, пчелиного воска и ланолина), так же, как это было и во времена его предшественников.

На столе лежало письмо Орелии Рок — невероятно откровенное сообщение о целом ряде нарушений «Исторических предписаний», а значит к нему нужно отнестись очень серьезно.

Проблема номер один заключалась в том, что он, Мармион Финч, архивариус всего ротервирдского населения, живого и мертвого, никогда не слышал ни о каком Ференсене и не обнаружил ни одного упоминания подобной фамилии с начала записей в 1581 году — ни среди рождений, ни среди смертей, ни в прошениях о гербах и геральдике.

Вторая проблема: если Орелия Рок говорила правду, фотографии, запечатлевшей Ференсена с ее прадедом на опушке дубового леса, должно быть более сотни лет.

— Кастрю… ля… жарить… яичный… белок… рыцарь… — Финч моргнул и почесался.

Он обратился к самой сложной стороне вопроса: к его собственному наследству, нераспечатанному письму.

Герольд еще раз перечитал предупреждение на конверте: