критических статьях, что революция оказала опустошительное действие на литературных корифеев домартовской эпохи, Маркс и Энгельс были, однако, далеки от того, чтобы верить в какую-то мистическую силу революции, как им потом приписывали. Революция не создала той картины, которая до смерти испугала Даумера, Гизо и Карлейля; она только сорвала покрывало с этой картины. Историческое развитие не меняет в революциях свое направление, а лишь приобретает более ускоренный ход; в этом смысле Маркс называл революцию «локомотивом истории». Глупая филистерская вера в «мирные и законные реформы», которые стоят выше всех революционных взрывов, конечно, была всегда чужда Марксу и Энгельсу; сила для них являлась также и экономической потенцией, повивальной бабкой каждого нового общества.

Дело Кинкеля

После выхода четвертой книжки в апреле 1850 г. «Новое рейнское обозрение» перестало уже появляться правильными выпусками, и одной из причин, несомненно, была небольшая статья в этой книжке: авторы ее говорили заранее, что она вызовет «общую ярость сентиментальных обманщиков и демократических болтунов». Статья эта заключала в себе краткую, но уничтожающую критику защитительной речи, которую Готфрид Кинкель произнес 7 августа 1849 г. на военном суде в Раштате, где он судился за участие в вольных революционных отрядах. Эта речь была напечатана в начале апреля 1850 г. в одной из берлинских газет.

Сама по себе критика была вполне заслуженная. Кинкель отрекся на военном суде от революции и от своих товарищей по оружию; он восхвалял «картечного принца» и провозглашал многолетие «гогенцоллернским императорам», забывая, что тот же военный суд послал двадцать шесть его товарищей на песчаную горку, где они все мужественно умерли. Но Кинкель сидел в каторжной тюрьме в то время, когда Маркс и Энгельс нападали на него; по общему мнению, он был обреченной жертвой королевской мести, и заключение его в крепость по приговору военного суда было заменено посредством акта кабинетной юстиции бесчестием каторжной тюрьмы. Привлечение его при таких обстоятельствах к политическому позорному столбу могло вызвать серьезные протесты не только «сентиментальных обманщиков и демократических болтунов».

После того открыты были архивные материалы по делу Кинкеля, и в свете их дело это рисуется целой сетью трагикомических сплетений. Кинкель был вначале богословом, и даже ортодоксальным; он отпал от истинной веры и, женившись на разведенной католичке, вызвал непримиримую ненависть к себе со стороны правоверных, что создало ему славу «героя свободы»; она далеко превосходила его действительные заслуги и подлинную ценность. Кинкель только «по недоразумению» попал в одну партию с Марксом и Энгельсом и политически не пошел дальше лозунгов ходячей демократии; при этом его, по выражению Фрейлиграта, «проклятое красноречие», которое он унаследовал еще от своей богословской деятельности, порою увлекало далеко влево; точно так же и речь в Раштате увлекла его далеко вправо. Скромное поэтическое дарование способствовало тому, что он приобрел большую известность, чем другие демократы его склада.

Во время кампании за имперскую конституцию Кинкель вступил в добровольческий отряд Виллиха, в рядах которого боролись также Энгельс и Молль; он проявлял храбрость в сражениях; в последней битве у Мурга, в которой пал Молль, Кинкель был даже ранен в голову, после чего попал в плен. Военный суд присудил его к пожизненному заключению в крепости, но этим не удовольствовался «картечный принц», или, как почтительнее выразился Кинкель в своей защитительной речи, «его королевское высочество, наш наследник». Генерал-аудитор в Берлине сделал представление королю об отмене постановленного военным судом приговора; он доказывал, что Кинкель заслужил смертную казнь, и ходатайствовал о новом рассмотрении дела в военном суде.

Против этого восстало все министерство; оно хотя и признавало, что назначенное наказание слишком мягко для государственной измены, но советовало все же утвердить приговор «из милости», во внимание к общественному мнению. Вместе с тем правительству казалось «желательным», чтобы Кинкель отбывал наказание «в гражданском месте заключения», так как обращение с Кинкелем как с крепостным арестантом могло вызвать «большую сенсацию». Король принял предложение министерства, но именно это и вызвало ту «большую сенсацию», которой хотели избежать. «Общественное мнение» сочло жестокой насмешкой то, что король «из милости» послал в каторжную тюрьму государственного изменника, которого даже военный суд решил лишь посадить в крепость.

Общественное мнение, однако, ошибалось, так как оно не было знакомо с тонкостями прусской карательной системы. Кинкель был присужден не к военному аресту, а к военному заключению в крепости, то есть к еще более суровому и отвратительному наказанию, чем каторжная тюрьма. Заключенные были скучены по десяти или двадцати человек в тесных камерах, спали на жестких нарах, получали скудную и плохую пищу; их посылали на самые унизительные работы, такие как очистка выгребных ям, подметание улиц и т. п., а за малейшие провинности они подвергались наказанию плетью. Министерство боялось «общественного мнения» и хотело поэтому оградить заключенного Кинкеля от такой собачьей жизни; но когда «общественное мнение» представило дело в обратном смысле, то правительство не осмелилось, из страха пред «картечным принцем» и его мстительной партией, открыто признаться в своих «гуманных» намерениях. Оно предпочло оставить короля под подозрением, которое должно было сильно повредить ему и фактически повредило даже в глазах благонамеренных его подданных.

Под тяжелым впечатлением этого неудавшегося заступничества министерство не хотело вызывать новой «сенсации» вестями о переживаниях Кинкеля в каторжной тюрьме, но отважилось только на приказ, чтобы заключенного ни в коем случае не подвергали телесным наказаниям. Оно желало бы также освободить Кинкеля от принудительного физического труда и предложило директору каторжной тюрьмы в Наугарде, где сначала сидел Кинкель, взять ответственность за это на самого себя. Но упрямый бюрократ держался имеющихся у него инструкций и посадил Кинкеля за мотальное колесо. Это вызвало сильное возбуждение; создалась «песенка о катушке», которую повсюду распевали; картинки, изображавшие «поэта за мотальным колесом», наводняли Германию, а сам Кинкель писал своей жене: «Игра судьбы и партийная ярость доходят до безумия, до того, что рука, которая написала для немецкого народа „Стрелка Отто“, теперь вертит мотушку». Но и в этом случае оправдалась старая истина, что «нравственное возмущение» филистера ставит обыкновенно его же в смешное положение. Штеттинское окружное управление испугалось скандала; проявляя большую смелость, чем министерство, — за что, впрочем, его сейчас же обвинили в «демократических воззрениях», — оно предписало перевести Кинкеля на занятия по письменной части. Но сам Кинкель заявил, что предпочитает оставаться при своей мотушке, так как легкое физическое напряжение не мешает ему предаваться на свободе своим мыслям, тогда как переписка бумаг в течение целого дня вредно действует ему на грудь и расшатывает его здоровье.

Широко распространенное мнение, будто с Кинкелем исключительно