над всеми мелочными заботами жизни «благодаря своей энергии, благодаря спокойному, ясному и невозмутимому самосознанию своего существа». А эти мелочи жизни ежедневно и ежечасно поступали к нему «самым возмутительным образом».

Маркс и Энгельс — последний еще более, чем первый, — отличались в молодости тем, что, предвидя грядущее, слишком приближали его к настоящему; они часто надеялись, что скоро сорвут плод, в то время, когда едва лишь начали распускаться цветочки; как часто бранили их за это как лжепророков! А быть лжепророком весьма нелестно для политика. Однако следует различать, вытекают ли ложные пророчества из смелой уверенности ясного и острого мышления или же из тщеславного самообмана собственных благих пожеланий. Во втором случае обман действует подавляющим образом и мечта рассеивается бесследно, тогда как в первом уверенность усиливается, ибо мыслящий дух исследует причины своей ошибки и тем самым приобретает новое понимание.

Никогда, быть может, не было столь беспощадно искренних в самокритике политиков, как Маркс и Энгельс. Они были вполне свободны от той жалкой уверенности в своей правоте, которая, несмотря на самые явные разочарования, все же старается продолжить самообман и воображает, что оказалась бы правой, если бы только то или иное случилось иначе, чем оно фактически произошло. Они были свободны также от дешевого мудрого отрицания, от всякого бесплодного пессимизма; они извлекали уроки из поражений, чтобы с усиленной энергией вновь приняться за подготовку победы.

Парижской неудачей 13 июня, крахом кампании за имперскую конституцию в Германии и усмирением венгерской революции царем закончился один из великих периодов революции. Новое пробуждение ее было возможно только во Франции, где все же участь революции еще не была решена. В это пробуждение Маркс верил очень твердо; однако это не только не мешало ему, а, скорее, побуждало его подвергнуть истекший период Французской революции решительной критике, высмеивающей все иллюзии. Он освещал с точки зрения сталкивающихся экономических противоречий тот запутанный ход борьбы, который политикам-идеологам казался более или менее неразрешимым.

Благодаря этому ему удалось в своей статье, напечатанной в трех первых книжках журнала, разрешить самые запутанные вопросы текущего времени при помощи двух-трех метких и кратких фраз. Как много наговорили просвещенные умы буржуазии и даже социалисты-доктринеры в парижском Национальном собрании о праве на труд, и как исчерпывающе охарактеризовал Маркс исторический смысл и историческую бессмысленность этого лозунга в нескольких фразах: «В первом проекте конституции, который был составлен до июньских дней, говорилось еще о праве на труд; это было первой еще невыработанной формулой, определявшей революционные притязания пролетариата. Затем право на труд превратилось в право на общественную поддержку, а какое из современных государств так или иначе не заботится о своих бедняках? Право на труд в буржуазном смысле — нелепость, жалкое благое пожелание, а между тем за правом на труд стоит власть над капиталом, за властью над капиталом стоит присвоение средств производства, передача этих средств в распоряжение объединенного рабочего класса, а следовательно, уничтожение наемного труда, капитала и их взаимодействия». Маркс увидел впервые на примере французской истории, что классовая борьба — маховое колесо исторического развития. Это наблюдается в ее истории в ясных и классических формах начиная со Средневековья, и этим легко объясняется особая любовь Маркса к французской истории. Его статья в «Обозрении», как и другие статьи о бонапартовском перевороте и еще позднее о Парижской коммуне, является самым блестящим камнем в сокровищнице его небольших исторических работ.

В качестве забавной противоположности, однако не без трагического исхода, изображалась в трех первых книжках журнала картина мелкобуржуазной революции, каковой Энгельс представил немецкую кампанию за имперскую конституцию. Общей работой Маркса и Энгельса были ежемесячные обзоры, в которых они следили по преимуществу за развитием экономической жизни. Уже в февральской книжке они указывали на открытие калифорнских золотых приисков, говоря, что этот факт «важнее февральской революции» и даст миру еще гораздо больше, чем открытие Америки. «Берег, раскинувшийся вдоль 30 градусов широты, один из красивейших и плодороднейших в мире, до сих пор почти ненаселенный, превращается на наших глазах в богатую цивилизованную страну, густо заселенную людьми всех племен, от янки до китайцев, от негров до индейцев и малайцев, от креолов и метисов до европейцев. Калифорнийское золото польется потоком по Америке и по азиатским гаваням Тихого океана и вовлечет упрямые варварские народы в мировую торговлю, в цивилизацию. Во второй раз мировая торговля получает новое направление… Благодаря калифорнийскому золоту и неутомимой энергии янки оба берега Тихого океана будут скоро столь же населенными, столь же открытыми для торговли, столь же процветающими в промышленном отношении, как и гавани от Бостона до Нового Орлеана. Тогда Тихий океан будет играть ту же роль, какую теперь играет Атлантический, а в древности и в средние века играло Средиземное море, — роль великого водного пути мировой торговли. Атлантический же океан упадет до роли внутреннего моря, какую теперь играет Средиземное море. Единственным шансом, чтобы европейские цивилизованные страны не подпали под такую же промышленную, торговую и политическую зависимость, в какой теперь находятся Италия, Испания и Португалия, является общественная революция. Она, пока еще не поздно, преобразует способы производства и торговли согласно потребностям, которые соответствуют современным производительным силам, и тем самым вызовет к жизни новые производительные силы; они же обеспечат преобладание европейской промышленности и уравняют невыгоды, проистекающие из ее географического положения». Но оказалось, что революцию занесло песком при открытии калифорнийских золотых приисков, как это вскоре вынуждены были признать сами авторы многообещающих предсказаний.

Совместной работой Маркса и Энгельса были также критические отзывы о некоторых произведениях, в которых домартовские светила пытались свести счеты с революцией. Светила эти были: немецкий философ Даумер, французский историк Гизо и английский оригинальный гений Карлейль. Даумер вышел из школы Гегеля, Гизо оказал значительное влияние на Маркса, а Карлейль — на Энгельса. На весах революции все трое оказались слишком легковесными. Невероятные общие места, в которых Даумер проповедовал «религию нового мирового века», сведены были Марксом и Энгельсом к следующей «трогательной картине»: германская философия ломает руки и рыдает у смертного одра своего приемного отца — немецкого мещанства. На примере Гизо критики доказывали, что даже самые дельные люди старого порядка, люди, которым никак нельзя отказать в своеобразном историческом таланте, растерялись от роковых февральских событий и утратили всякое историческое понимание, даже понимание своей собственной прежней деятельности. И если книга Гизо свидетельствовала, что способности буржуазии пришли в упадок, то несколько брошюр Карлейля обнаруживали гибель его литературного гения в обострившейся исторической борьбе, против которой он пытался выставить свое непризнанное, непосредственное пророческое вдохновение.

Доказывая в своих блестящих