прав; народ лишь перенес на него утверждение своих собственных прав. Если оно не выполняет своего мандата, то мандат теряет силу. Тогда народ выступает сам на сцену и действует по собственному полномочию. Если правительство производит контрреволюцию, то народ по праву отвечает на нее революцией». Маркс закончил свою речь указанием, что теперь окончен первый акт драмы. Продолжением будет или полная победа контрреволюции, или новая победоносная революция. Быть может, победа революции возможна только по окончании контрреволюции.

После этих слов, преисполненных революционной гордости, присяжные оправдали подсудимых и старшина присяжных поблагодарил оратора за его поучительную речь.

Удар из засады

С победой контрреволюции в Вене и Берлине участь Германии была решена. От революционных завоеваний оставалось только франкфуртское Собрание; оно же давно потеряло всякий политический кредит и занималось бесконечными словоизлияниями, вырабатывая бумажную конституцию, относительно которой все еще оставалось сомнительным, какой шпагой ее проткнут, австрийской или прусской.

В декабре «Новая рейнская газета» снова изложила в ряде блестящих статей историю прусской революции и контрреволюции, а в начале 1849 г. она направила свой взор с надеждою на движение во французском рабочем классе, ожидая, что оно приведет к мировой войне. «Страна, которая превращает целые народы в своих пролетариев, которая своими гигантскими объятиями охватывает весь мир и уже раз покрыла своими деньгами расходы европейской реставрации, страна, внутри которой классовые противоречия достигли самой развитой, самой бесстыдной формы, — Англия и есть та скала, о которую разбиваются революционные волны, которая морит голодом новое общество еще в лоне матери. Англия властвует над мировым рынком. Переворот национально-экономических отношений во всякой стране европейского континента или даже на всем европейском континенте, кроме Англии, явился бы бурей в стакане воды. Промышленные и торговые отношения внутри каждой нации находятся под властью ее торговых сношений с другими народами, определяются ее отношением к мировому рынку. Англия же властвует над мировым рынком, а в Англии властвует буржуазия». Поэтому всякий французский социальный переворот разобьется об английскую буржуазию, о промышленное и коммерческое мировое господство Великобритании. Всякая частичная социальная реформа во Франции и вообще на европейском континенте, поскольку она предполагается окончательной, лишь пустое доброе пожелание. А старую Англию свергнет только мировая война. Только война создаст для чартистов, для английской организованной рабочей партии, условия успешной борьбы против их исполинских угнетателей. Только в тот момент, когда чартисты окажутся во главе английского правительства, социальная революция выйдет из царства утопии и вступит в царство действительности.

Предпосылка этих надежд на будущее не осуществлялась; со времени июньских дней французский рабочий класс истекал кровью от тысячи ран и был неспособен на новый подъем. Свершив свой оборот, начиная от парижских июньских дней, через Франкфурт, Вену и Берлин, европейская контрреволюция закончила свое движение 10 декабря избранием лже-Бонапарта в президенты Французской республики. Революция же длилась еще только в Венгрии, и в лице Энгельса, который тем временем вернулся в Кёльн, у нее был красноречивейший и опытнейший защитник. В остальном «Новой рейнской газете» приходилось ограничиваться мелкой войной с надвигавшейся контрреволюцией, и она боролась в этой войне столь же смело и упорно, как и в великих сражениях предшествовавшего года. Ряд процессов печати, которые министерство возбудило против нее, как против худшей газеты среди плохой печати, она приветствовала насмешливым замечанием, что имперская власть самая смешная из всех смешных властей. На хвастовство «пруссачеством», обычное у восточноэльбских юнкеров после берлинского государственного переворота, она отвечала заслуженной насмешкой: «Мы, жители рейнской области, имели счастье выиграть на большом человеческом рынке в Вене великого герцога Нижнего Рейна, а он не выполнил тех условий, на которых стал „великим герцогом“. Прусский король существует для нас только благодаря берлинскому Собранию, а так как у нашего „нижнерейнского великого герцога“ нет никакого Собрания, то для нас не существует прусского короля. Нижнерейнскому великому герцогу мы достались благодаря торгу народами. Когда мы дойдем до того, что не будем признавать торговли душами, то спросим, на основании какого „права на владение“ он владеет нами». И это писалось среди самых диких оргий контрреволюции.

Одного, однако, нет на полосах «Новой рейнской газеты», что, казалось бы, должно было стоять на первом месте: подробного отчета о рабочем движении того времени в Германии. Оно растянулось до восточноэльбских полей и было в общем далеко не ничтожным, имело свои съезды, свои организации, свои газеты. Его талантливый вождь, Стефан Борн, был дружен еще с Брюсселя и Парижа с Марксом и Энгельсом; он писал и потом из Берлина и Лейпцига в «Новой рейнской газете». Борн очень хорошо понимал Коммунистический манифест, хотя и не умел приспособить его к совершенно неразвитому в большей части Германии сознанию пролетариата; Энгельс лишь впоследствии высказывался с несправедливой резкостью о тогдашней деятельности Борна. Борн говорит в «Воспоминаниях» — и это вполне правдоподобно, — что Маркс и Энгельс никогда ни одним словом не выражали недовольства его тогдашней деятельностью в революционные годы. Возможно, однако, что в отдельных частностях они были ею недовольны. Во всяком случае, они сами сблизились весною 1849 г. с рабочим движением, которое возникло независимо от их влияния.

Недостаточное внимание «Новой рейнской газеты» к этому движению объяснялось отчасти тем, что в Кёльне стал выходить тогда два раза в неделю особый орган кёльнского рабочего союза под редакцией Молля и Шаппера. Кроме того, газета считала себя прежде всего «органом демократии», то есть отстаивала общие интересы буржуазии и пролетариата, противопоставленные абсолютизму и феодализму. Это действительно было самым необходимым, ибо создавало почву, на которой пролетариат мог начать схватку с буржуазией. Однако буржуазная часть этой демократии все более расшатывалась; при каждом более или менее серьезном испытании она распадалась. В пятичленном центральном комитете, который был избран первым демократическим конгрессом в июне 1848 г., участвовали такие люди, как Мейен и вернувшийся из Америки Криге; при таких руководителях организация быстро пришла в упадок, что проявилось с ужасающей ясностью, когда она собралась во второй раз в Берлине накануне прусского государственного переворота. Если тогда и был избран новый центральный комитет, в состав которого вошел также д’Эстер, человек лично и политически близкий к Марксу, то этим был лишь выдан вексель на будущее время. Парламентская левая берлинского Собрания оказалась неспособной к действию и во время ноябрьских кризисов, а франкфуртская левая еще больше погрузилась в болото жалких компромиссов.

При таком положении вещей Маркс, Вильгельм Вольф, Шаппер и Герман Беккер заявили 15 апреля о своем выходе из состава окружного комитета. Они мотивировали свое решение следующим образом: «Мы считаем, что теперешняя организация демократических союзов включает слишком