Некоторые исследователи, как, например, Г. Вуд, полагают, что ратификационная кампания знаменовала переход от классической республиканской политики, опирающейся на концепты добродетели и общего блага, к либеральному политическому процессу, в рамках которого для индивидов, равно как и для штатов считается оправданным следовать частным интересам. Однако источники подтверждают скорее позицию Д. Хендриксона: федералисты разрабатывали собственную концепцию добродетели. Они не признавали за штатами право заботиться о собственных интересах в ущерб Союзу[794]. Именно в этом аспекте федералисты рассматривали многие высказывания своих оппонентов. Для них принятие Конституции было в интересах всего Союза, а не отдельного штата или региона. Эллсуорт возмущался негативным отношением виргинца Джорджа Мейсона и вообще южных штатов к Навигационному акту, выгодному для Новой Англии: «Это может убедить нас, что м-р Мейсон предпочитает подданных любой иностранной державы подданным Соединенных Штатов, живущим в Новой Англии»[795]. Д. Рамсей убеждал южнокаролинцев, что такая уступка неизбежна, поскольку флот Новой Англии будет необходим, чтобы защитить их штат в случае нападения с моря[796].

Блага «более совершенного Союза», перечисленные в преамбуле, собственно, суммировали представления «отцов-основателей» об общем благе. Как будет видно из дальнейшего, классические республиканские концепты в Конституции США все же присутствуют, а антифедералистам вовсе не были чужды либеральные идеи.

Как и конституции штатов, федеральная Конституция базировалась на принципе разделения властей. На его необходимости настаивали как федералисты, так и их оппоненты. Гамильтон разбирал государственное устройство, созданное «Статьями Конфедерации». Его основным пороком политик считал смешение исполнительной и законодательной власти в Континентальном конгрессе, «противное самым одобряемым и хорошо обоснованным максимам свободного правления»[797], а также отсутствие федеральной судебной власти, которая могла бы разбирать дела общего характера и особенно те, в которых замешаны иностранные державы и их подданные. Джефферсон, вечный противник Гамильтона, в этом вопросе полностью с ним соглашался. В 1787 г. Джефферсон писал Дж. Адамсу: «Первый принцип хорошего правления — это, конечно, распределение власти между исполнительной, судебной и законодательной властями, а также подразделение последней — законодательной — на две или три ветви»[798]. Излагая те же принципы на пенсильванском ратификационном конвенте, У. Финдли комментировал: «Так подсказывают Монтескье и разум»[799]. И труды Монтескье действительно стали той основой, на которой построена схема разделения властей в федеральной Конституции.

В политической теории федералистов разделение властей дополнялось системой сдержек и противовесов. Именно этим гарантировалось, что ни одна из ветвей власти не узурпирует чужие полномочия и не станет деспотической. Уилсон немного позднее перечислял черты совершенного государства: оно должно обеспечивать контроль над системой управления лишь лучшим из граждан; поощрять у правителей проявление лучших, а не худших сторон человеческой природы; при помощи сдержек и противовесов побуждать даже дурных людей действовать на общее благо[800]. Нью-йоркский федералист «Курций» писал о Конституции 1787 г., которую считал идеалом политического устройства: «Здесь искусно соединены источники энергии, мудрости и добродетели… Здесь установлены мудрые препоны амбициям правителей и своеволию управляемых. Здесь мы находим прекраснейшие ограничения эгоизма и прочнейшие гарантии гражданской свободы»[801].

А вот антифедералисты воспринимали «сдержки и противовесы» Конституции 1787 г. как недопустимое смешение ветвей власти. У. Финдли объявлял, что «в этой Конституции смешаны законодательные и исполнительные органы власти»[802]. В качестве примера он приводил требование «совета и согласия» Сената при назначении должностных лиц (ст. II, разд. 2). Его единомышленник Р. Уайтхилл в доказательство той же мысли ссылался на функции вице-президента как председателя Сената (ст. I, разд. 3)[803]. Такое смешение казалось им опасным. Виргиния и Род-Айленд потребовали внести в Конституцию особую поправку: «Законодательная, исполнительная и судебная власть правительства должны быть разделены и различны»[804].

Обе стороны ссылались на Монтескье; но антифедералисты, пожалуй, понимали принцип разделения властей несколько формально, абсолютизировали его. Для них гарантии против угнетения со стороны исполнительной и законодательной власти заключались в ротации кадров на частых и регулярных выборах. «Бывший офицер Континентальной армии» из Пенсильвании тосковал по «ротации, этой благородной прерогативе свободы»[805]. О том же говорилось в пенсильванской петиции против ратификации[806].

Наряду с теорией разделения властей в федеральную Конституцию была вписана и классическая республиканская теория «смешанного правления»[807]. Палата представителей была «демократическим» элементом системы, Сенат — «аристократическим», президент — «монархическим». Следует отметить, что вопрос о влиянии «смешанного правления» на проект конституции 1787 г. стал предметом дебатов в историографии. Г. Уиллс, например, решительно отрицал наличие его элементов в конституции. Г. Вуд видел в создании конституции 1787 г. процесс освобождения от влияния этой теории. В. Г. Каленский утверждал, что Мэдисон не разделял идей «смешанного правления», т. к. Сенат в его политической теории представлял интересы не дворян, а собственников[808]. Представляется, что все эти утверждения имеют тот недостаток, что основываются на неоправданно узком понимании «смешанного правления», которое будто бы обязательно предполагало наличие наследственного монарха и наследственной аристократии. Между тем, в XVIII в. понятия монархии и аристократии могли трактоваться предельно широко. Достаточно напомнить, что философы-просветители вполне соглашались с Полибием, который видел монархический элемент римской неписаной конституции во власти двух консулов, переизбираемых ежегодно[809]. Столь же широко трактовалось понятие «аристократии». Конечно же, в США этот термин не обозначал никакой наследственной элиты; Сенат был «аристократическим» лишь в том смысле, что представлял относительно меньшую группу населения, нежели «демократическая» нижняя палата, а именно, собственников[810].