Вот ведь абсурд! Как можно за него опасаться? Он сам теперь воплощенный страх большинства людей на земле. Только она не боялась его, потому что знала, что страха не должно быть. Он сам научил ее этому.

Кто-то из злобных карликов все-таки попытался вцепиться ей в ногу. Корделия упала, вскрикнула, но все же сумела ударить его каблучком по лицу с такой силой, что существо с визгом отскочило от нее. Правда, она потеряла туфлю, но разве это имело значение? Все ее башмачки, расшитые стразами или жемчугом, были дорогими и изысканными. Только сейчас у нее нет времени жалеть о потере.

Почти сразу она поранила ступню. Боль была надоедливой и тупой, но башня оказалась уже совсем рядом.

В кустах карлики разделывали зубами свою добычу. Она с отвращением прошла мимо. Они не сумели ее поймать. Но что, если сейчас в башне добычу сделают из нее? Она сама шла в логово смерти и неприкрытого садизма. Там уже камера пыток, а не башня. И хозяин может не отпустить ее. Вдруг его милосердие по отношению к ней уже закончилось и она сама идет в ловушку? И все же она шла.

Тяжелые замки на дверях оказались не запертыми, и Корделия легко проскользнула внутрь. Она придирчиво осмотрела, не испачкала ли платье. Ей пришлось украсть его специально для того, чтобы надеть сюда. Подвенечное платье Анджелы, которое Донатьен когда-то заставил ее примерить. Сейчас, увидев ее в нем, он мог снова смягчиться. Корделия надеялась на это.

Она с ужасом отшатнулась от чьих-то останков, истекающих кровью на железных прутьях решетки у входа. Тела были расчленены и зверски истерзаны, но можно было догадаться, что они человеческие. Останки в клетках, останки на кольях… В каких-то из них, кажется, еще теплилась жизнь. Корделия чуть не пожалела, что сюда пришла.

Ее путь лежал наверх по скудно освещенной факелами каменной лестнице. Ступени, извиваясь спиралью, уходили ввысь, казалось бы, в самый рай. Только там, вверху, ждал ад. И вот она поднимается туда в роскошном и чужом подвенечном платье. Неплохо было бы снять темно-зеленую накидку, далеко не подчеркивающую белизну наряда. Корделия потянула за шнурки у горла. Шуршащая тафта соскользнула вниз на ступени. Так могут шуршать только крылья. Она заметила здесь какое-то крылатое существо с человеческим телом, все обожженное и искалеченное. Вокруг него копошились карлики. Корделия поспешила пройти мимо.

От горячих факелов не исходило запаха смолы, но жар исходил. Она хотела перекреститься, но одумалась. Ее молитвы могут лишь обострить его ярость. Теперь уже поздно молиться. Нужно было раньше думать о душе. До того дня, когда она увидела Донатьена. Именно в тот миг она и потеряла душу.

Только тогда он того стоил. Он ведь был невероятно красив. Теперь о его красоте остались лишь болезненные воспоминания. Человеческая жестокость, пыточные инструменты и ножи уничтожили то, к чему следовало относиться как к святыне. Его безупречный облик был осквернен. И он мстил с чрезвычайной жестокостью.

Поразительно, что красивый облик ненадолго возвращался к нему лишь после того, как он длительное время истязал своих врагов. Видимо, во вселенной все полно закономерностей и противовесов, которые человеческий разум не в силах даже рассчитать.

Жаль, но убийства и пытки стали наркотиком для ее возлюбленного. Корделия велела себе не бояться, но это было слишком тяжело. Она чувствовала, что входит в замок Синей Бороды, как одна из его последних жен, и сейчас последует либо ее смерть, либо его от рук разъярившейся толпы. Ее не устраивало ни то, ни другое.

По коже бежали мурашки. Ее пробрал озноб, а вот жемчужные украшения на шее и лбу как будто ожили. Корделия ощущала их, как живых гусениц, ползающих по коже. Она чувствовала себя так, будто уже мертва и ее похолодевшее тело поедают жемчужные черви.

Зная его пристрастия к жемчугу, она надела жемчуга в изобилии. Бусы, браслеты, фероньерки из крупных белых жемчужин – чистых свидетельств нечистой смерти. Почему-то с недавних пор жемчужины всегда напоминали ей о жестоко умерщвленных устрицах. Может, из-за садистских опытов Донатьена.

Пока ночь за окнами башни была спокойна, но скоро ее разорвут крики многочисленных глоток и свет сотен факелов в руках бунтующего народа. Они придут сюда за ним, найдя дорогу в трущобах. Она должна спешить.

Шаг. Еще шаг. Ее шаги гулким эхом отдавались по каменной лестнице, но никакие духи не спешили ее остановить. Наверняка войти сюда можно было всем, а вот выйти нельзя даже трупам. Здесь люди умирали в неописуемых мучениях.

Корделия понимала, что Донатьен разделывается с человеческими созданиями так же безжалостно, как с устрицами. Он всем и каждому стремился причинить больше боли, чем причинили ему самому. И ему казалось, что это невозможно. Между ними давно установилась некая незримая связь. Корделия читала его мысли, как свои. Она знала, что, даже убивая и истязая, самым пострадавшим он все равно продолжает считать себя.

Ему сделали слишком больно. Все, кто по-настоящему сильно страдал, дойдя до некого предела терпимости, становятся непередаваемо озлобленными. Донатьен этот предел давно перешагнул. Он всех считал врагами. До Корделии доходили слухи о том, что некто похищает и жестоко калечит всех, кто был хоть как-то связан с семьями его врагов. Их друзей, слуг, дальних родственников, даже маленьких детей находили в каналах жутко изувеченными и мертвыми либо издыхающими. С вырванными языками, выжженными глазами и ноздрями, расчлененными, выпотрошенными, с целиком содранной кожей. Было видно, что перед смертью их зверски истязали. Во всем этом чувствовалась рука Донатьена.

Только власти были уверены, что убийца орудует не один. Одному убийце просто не под силу сотворить такое, каким бы одержимым он ни был, считали они. Лишь инквизиция, судя по всему, придерживалась другого мнения. Дож предпочитал не вмешиваться. Видимо, он хорошо был знаком с колдовскими методами Донатьена при его жизни и теперь, после его смерти, держался в стороне. Донатьен похвалялся, что успел явиться к нему и как следует припугнуть. Никто не рад видеть у себя в покоях существ, только что выползших из могилы. Его могила была глубокой и безымянной. Корделия чуть не задохнулась, вспомнив, как один раз присела на ней, еще не зная, кто там покоится. Там цвела кроваво-красная роза, будто расцветшая от капли ее крови.

Корделия посмотрела на уколотый палец. Нужно было принести розу с собой как подношение, но вовремя она не догадалась, а теперь уже поздно.

Из верхнего помещения доносились только приглушенные стоны. Видимо, на крики у жертвы уже не хватало сил. Для Корделии это стало облегчением. Она уже слышала истошные вопли его жертв и была не готова снова к такому испытанию. Однако к тому зрелищу, которое ждало ее в зале, она тоже была не готова.

Свечи в люстре и канделябрах кровоточили. Они больше не были черными. И на желтом воске красные капли были особенно хорошо заметны. Они шлепались на пол и на крепкий дубовый стол, когда-то бывший столом для пира. Сейчас на нем не было скатерти, к голой столешнице, сохранившей следы от порезов ножом, походящие на письмена, крепились медные крюки и тяжелые цепи. И еще какие-то пыточные инструменты, названия которых Корделия не знала. Она лишь различила колодки, железные иглы, штыки, целую коллекцию ножей и острых режущих предметов непонятного назначения. Такие «обыденные» приспособления, как железная дева, дыбы и испанский сапог, тоже примостились в углу напротив окна, но, по-видимому, часто не использовались. Засохшая на них кровь давно превратилась в ржавчину. Роскошные резные стулья были поломаны на дрова, чтобы растопить камин и странную, необычной формы жаровню. А во французское окно на все это глядела бессловесная ночь, ничуть не сочувствующая жертве, издыхающей на столе.