– И ты никогда не перестанешь убивать, даже если перережешь сейчас всю эту бесчисленную толпу, которую даже не пришлось к тебе заманивать. Они сами попадутся в ловушку. Не стоит ли насытиться хотя бы ими? По крайней мере, все они мерзавцы. Но убивать невинных…

– Абсолютно всех, – подтвердил он. – Возможно, когда никого не останется, то ко мне вернется моя прежняя наружность. Либо я, либо они. Ты всегда выбирала меня. Что же сейчас не так?

Она ощутила себя почти мертвой от разочарования. Зря она сюда пришла. В чужом подвенечном платье, которое только что украла у мертвой. И он снова был восхищен – монстр, оторвавшийся от изрезанного ножом тела. Но зачем ей такое восхищение?

– Убей меня! – попросила она. Это было так внезапно, что могло испугать любого. – Меня одну вместо них всех. Я готова принести себя в жертву, чтобы в мире больше не было зла.

На миг он опешил. В жутких налитых кровью глазах промелькнул проблеск недоверия. Она безумна – вот что он мог подумать. Лучше бы он подумал: она святая! Все великомученицы поступали так. Корделия смело подвинула кончик лезвия пальцами так, чтобы он прижался к ее шее вплотную.

– Мне не страшно! – произнесла она четко и смело, как некую мантру. Для него эти слова должны были звучать заклинанием. Он ведь когда-то говорил, что бояться нельзя. Она не боялась. Ни боль, ни нож не могут напугать того, кто готов принести себя в жертву во имя торжества добра на земле.

Она перехватила его жуткую руку в шрамах и поднесла нож к своему лицу.

– Сделай это лишь со мной, а других отпусти. Убей меня одну вместо них всех. Мне не страшно.

– Как невинно, – прохрипел он. – Всегда находится одна невинная овечка на целый мир подлецов. Они причинили тебе столько зла, а ты готова пожертвовать собой ради них. Если бы бог был таким, как ты…

– Но такая, увы, только я одна. – Она давно перестала уповать на бога. Он никогда не помогал. И ему, кажется, было ничуть не жаль, что его создания причиняют боль себе подобным. Она одна не могла смотреть на мир с такой беспощадностью. Ей хотелось принести себя в жертву в эту ночь.

Какая великая цель – умереть самой, чтобы избавить от смерти и мучения других. Она бы умерла счастливой, нанеси он удар сейчас, но он этого не делал. Он смотрел ей прямо в глаза, и его взгляд смягчался, хоть кончик ножа уже царапал кожу до крови. Что ж, этому белому платью не привыкать впитывать кровавые капли.

Донатьен коснулся ее щеки своей изувеченной рукой. Его хриплый шепот, как шипение огня, разорвал тишину, обжег ей слух.

– Если бы все были такими, как ты, то этот мир был бы так прекрасен.

Какое-то мгновение она не могла проговорить ничего, хотя слышала, как шумят люди, направлявшиеся сюда, чтобы вершить самосуд. Им уже было несть числа, и они твердо вознамерились разнести башню по камням, но достать дьявола. Как они неистовствовали! Ее острый слух ловил их непристойные выкрики и яростную ругань. Как странно, что все это чередовалось еще и с пением псалмов.

Корделия слегка улыбнулась в лицо смерти.

– Ты не можешь убить всех, пощадив одну меня. Я просто тебе этого не позволю.

Он смотрел на нее долго и пристально, почти не веря себе. И что-то в его лице менялось.

– Убирайся! – Он оттолкнул ее от себя с такой силой, что лезвие в его руке случайно рассекло ей щеку. Корделия испуганно поднесла пальцы к скуле. Они тут же стали влажными от крови.

– Уходи! Беги! – в гневе кричал Донатьен, и его изуродованное лицо дергалось. – Чтобы больше я тебя здесь не видел! Прочь!

И она побежала, сама не веря в то, что делает это, и лишь чудом не столкнувшись с толпой, двигавшейся сюда. Ее встречала ночь. Холодные объятия сумрака были пародией на объятия дьявола. Корделия забыла поднять накидку, а возвращаться за ней уже не было времени. Издалека до нее доносились крики толпы и звон чего-то бьющегося у башни. Люди ломились внутрь. Перед ними двери вдруг оказались закрытыми. Корделия не оборачивалась. Она остановилась, лишь добежав до зарослей, привалилась к какому-то валуну и начала рыдать. Слезы смешивались с кровью, текущей из порезанной щеки. Порез оказался очень глубоким. Но физическая боль была куда меньше душевной.

Корделия понимала, что навсегда уходит от того, кто был смыслом всей ее жизни. Потому что жить так, как он, представлялось для нее невозможным.

Венеция, столетия назад

Возвращаясь в свой одинокий дом, Корделия не ожидала обнаружить внутри никого. Всю прислугу давно перебил Донатьен. Слуги, оставшиеся в живых, сбежали. Некоторые из них были сильно покалечены, тем не менее, несмотря на свои увечья, уползли или уплыли. Корделия их ничуть не винила. Те, кто не лишились самого главного для них, еще хотят жить. Она вот уже не хотела. Конечно, у нее остался роскошный особняк и золото, в избытке принесенное сюда Донатьеном. Теперь она была очень богата и могла бы радоваться этому. Но у нее отняли самое главное. Веру в добро.

В огромном доме было пусто и темно, как в могиле. Кто-то поставил в бокал с водой пурпурную розу. И на ее шипах алела кровь. Та ли самая эта роза? Корделия скорбно посмотрела на туалетный столик, где она стояла. Если да, то на ее шипах их общая кровь. И ее, и его. Их боль всегда была общей. Она чувствовала его боль, как свою. В ту ночь, когда его истязали, она металась в бреду так, будто пытали ее. Она еще помнила, как не могла найти себе места в огромной постели, словно ее жгли раскаленным железом, выдирали ей ногти и выворачивали суставы. Боль была адской, а потом все внезапно прошло, одним махом, словно погасили свечу.

Свечу его жизни.

Ничто не изменилось теперь. Она остро чувствовала его боль и его отчаяние. Только ей было одиноко и грустно в пустом доме, а он сейчас пировал в своей мрачной башне. Боль других для него теперь сладость. А ее боль? Корделия вздохнула и поднесла руку к поврежденной щеке.

Кровь перестала течь, но Корделия все еще промакивала рану ажурным носовым платком. Порез оказался незначительным. Он скоро заживет. Рана неглубокая. От нее, наверное, не останется даже шрама. Донатьен ударил не нарочно. Он не хотел ее задеть. Жаль только, что лезвие ножа прошлось по уголку губ, и теперь казалось, что они слегка кривятся. Но этот дефект легко скрыть. Достаточно лишь слегка выставить вперед нижнюю челюсть, и ничего не будет заметно. Корделия часто делала такое движение, когда нужно было держать или перекусить нитку во время шитья. Ей не привыкать к неудобству. Ничтожный дефект – это не беда. Главное, красота осталась при ней.

Главное?

Действительно ли это главное? Темное зеркало подле нее будто стало врагом. Корделия враждебно изучала в нем свои черты. Слишком безупречная внешность, слишком чистая кожа, слишком выразительные глаза в обрамлении пушистых ресниц и такой прямой аккуратный нос. Донатьен никогда не целовал ее в щеки или в лоб, только в губы. И вот только губы, отмеченные поцелуем дьявола, теперь начали казаться слишком выпуклыми, слишком пухлыми, словно обожженными.