– Это минеральная вода, – объяснила Катя Мухина. – Холодная.Тебе, наверное, пить хочется.

Колючая холодная вода полилась ему в горло, остужая горящиеогнем внутренности, и сразу стало немного легче.

Вдруг оказалось, что за окнами уже темнеет, осенние глухиепитерские сумерки вплотную прижимаются к окну, с которого откинута легкаязанавеска.

– Может, ты хочешь есть?

– Кать, ты говорила, что твой муж хочет тебя убить из-заквартиры. Ты это выдумала или он тебе угрожал реально?

У нее изменилось лицо. Глеб, который смотрел на Катю оченьвнимательно, увидел это мгновение. Она ухаживала за ним, приносила брюки,подносик и стаканчик, и это была одна Катя. Как только он спросил про мужа, этаКатя исчезла и вернулась та, которую он видел на диване в гостинице, –втянувшая голову в плечи, беспокойная, даже как будто немного сумасшедшая отбеспокойства. И глаза у нее изменились, стали какие-то… блуждающие.

– Я… это сейчас совершенно неважно, Глеб. Важно, что Ниночкуубили, и ты должен мне помочь. Я тебя искала, чтобы ты помог, потому что я однане справлюсь, а Ниночка не может… я должна… я не могу ее бросить, понимаешь?..

Она и заговорила как та Катя, казавшаяся немногосумасшедшей.

– Катя. Сядь.

Она посмотрела на него.

– Сядь и поговори со мной спокойно.

– Я спокойна. Я совершенно спокойна.

– Я вижу.

Преодолевая боль в ребрах, Глеб потянулся, взял ее за руку,подтащил к дивану и усадил рядом с собой. Она покорно села.

– Расскажи мне про своего мужа. Где он сейчас?

Она пожала плечами.

– Ты не знаешь?

– Наверное, на работе. У него есть какая-то работа, и онвремя от времени на нее ходит. Он художник, ты знаешь?

– Он живет здесь, с тобой?

– Иногда живет, а иногда нет.

– Что это значит?

Катя вздохнула протяжно.

– У него есть Илона. Я ее несколько раз видела. Она такая…яркая. Однажды он с ней в отпуск полетел, а я думала, что он со мной полетит,понимаешь? Я ему на работу позвонила, и мне сказали, что он уехал. Я зачем-топомчалась в аэропорт и увидела их там. Это давно было, несколько лет назад.Понимаешь, мы так долго собирались в этот отпуск, и папа за все заплатил, аГенка поехал, но не со мной. Я тогда хотела его убить. Не он меня, а я его,потому что это было невыносимо. Я смотрела на них и думала, что мне ничего неостается делать, только убить его!

– Ну? А потом?

– А потом папа погиб, и мамы не стало, и я… Короче, Генкаразводиться не хочет. А я его… боюсь! Папа так составил документы, что квартирапереходит в мою собственность только через несколько лет. То есть она как бымоя, но одновременно я не могу ничего с ней сделать. В ней можно жить, нонельзя ни продать, ни поделить, понимаешь? А если мы разведемся, Генка неполучит ничего! Папа думал, что так будет лучше, на всякий случай, мало ли чтов жизни бывает. Он мне всегда говорил – не горюй, дочка, прорвемся! Куда онсобирался прорываться? Ему всегда казалось, что меня надо защищать, что яслабая и глупенькая, вот он и защищал, как мог. Он думал, что все предусмотрел,только одного он не предусмотрел… ну, того, что его убьют.

И тут она заплакала и стала тыкаться лицом ему в руку, каксобачонка, и Глеб обнял ее и стал укачивать, и ее мокрая горячая щекаприжималась прямо к его сердцу, которое тяжело стучало в ребра.

Бедная девочка.

Она шмыгнула носом и потерлась щекой о его плечо. Как-тоочень естественно, словно делала так сто раз.

– Что ты говоришь?

– Я говорю, расскажи мне, чем он тебе угрожал, этот твойГенка!

– Да он мне не угрожал, Глеб. Просто в один прекрасныймомент он стал жить так, как ему удобно. Ну, словно меня нет совсем. Вообще. Яоднажды из Белоярска вернулась, еще родители были живы, а у меня на кроватичужая рубашка, скомканная, а в ванной на самом видном месте тампоны дамские.Это она специально оставила, чтобы я была, так сказать, в курсе. Ну вот…

– Что – вот?

– Ну, я и была все время в курсе. В тонусе даже!.. – ТутКатя улыбнулась тусклой улыбкой. – А потом они, видно, решили, что от менянужно как-то избавиться, потому что я им окончательно надоела, и Генка сталвсем говорить, что я ненормальная, что меня надо в сумасшедший дом и наосвидетельствование, а я все это слушала, и мне иногда казалось, что я и всамом деле… того… А Ниночка говорила, что нужно за себя бороться, а как мнебыло бороться?.. И не хотелось.

– Тебе больше хотелось в психушку?

– Глеб, ты на меня сердишься?

– Да, – сказал он. – Сержусь.

– Я не могла бороться, – сказала Катя через некоторое время.– Я все время была одна. И никому не нужна. Только Ниночке, да и то… Когда тебяне стало, я очень отчетливо поняла, что значит одиночество.

Глеб знал, что спрашивать нельзя, что такие вопросы заведутих черт знает куда и оттуда, возможно, нельзя будет выйти без потерь, новсе-таки спросил:

– Что это значит – когда не стало меня?

Катя снова щекой потерлась о его руку, и снова так, какбудто делала это всегда. Выносить это было трудно.

– Понимаешь, ты всегда был. Ну, в моей жизни. А потом тебя вней не стало, и оказалось, что это очень страшно. По крайней мере для меня.

Нельзя спрашивать, сказал себе Глеб Звоницкий. Особенносейчас, когда вокруг происходят какие-то непонятные дела!

Нельзя. Нужно отложить «на потом».

Но он и так откладывал слишком долго, и это самое «потом»никак не наступало!

– Ты была в меня влюблена?

– Да что ты, нет, конечно! С чего ты взял?

– А почему ты у меня спрашивала, как я мог уйти с работы ине попрощаться с тобой?

Она подумала немного.

– А я у тебя об этом спрашивала?

Он кивнул. В наступившей темноте ничего не было видно, ноона почувствовала макушкой его движение.

– Я ушел тогда с работы, потому что понял, что все пропало,– сказал Глеб Звоницкий задумчиво.

Глеб, которого она так давно потеряла и не чаяла найти!..Теперь он сидел на диване рядом с ней, почти голый, и она чувствовала егозапах, и слышала, как он дышит, и, кажется, как он думает, тоже слышала!..

– Я так много лет… – Он хотел сказать «проработал», а потомпонял, что это будет неправда. А нынче он хотел говорить только правду, покрайней мере ту, которая казалось ему самой достоверной. – Я так много летпрожил в вашей семье, что уже не понимал, где кончается работа и где начинаюсья.