Слова прозвучали неубедительно и совсем по-человечески, да и говорила я все не то. Нивен медленно покачал головой и уронил руки.

– Не станут, Рэн, и ты это знаешь. – Очень тихо произнесенные слова резали по живому. – Никто и никогда.

Мои руки сжались в кулаки. Ни разу прежде мне так не хотелось ударить брата по лицу, почувствовать, как затрещат его кости. Он был прав: только дура могла надеяться на иное. Но что мне оставалось, кроме как следовать избранной стезе?

– У меня нет другого пути. – Слезы струились по моим щекам. – Я не могу вернуться в твой мир!

– Это был наш с тобой мир! – Нивен вцепился себе в волосы, словно хотел выдрать несколько прядей.

– Меня изгнали оттуда! Сам видел, как со мной обращались.

– Это не значит, что того мира не существовало, – вздохнул Нивен. – Ты все еще жнец, Рэн.

Смерть нахлынула разом, словно волна жестокой болезни, раздирающей тело. Я ощутила ее вкус, будто между зубами просочилась смола. Небо погрузилось в кромешную тьму, посевы растаяли, звезды погасли.

Даже не успев сообразить, что происходит, я повалила Нивена на землю и наступила ему на грудь.

– Не смей говорить мне, кто я! – Ночь закружилась от языка смерти, превращаясь в ядовитый ураган черноты, я сильнее надавила на брата. – Всю жизнь каждый встречный рассказывал мне, кто я! Хочу хотя бы раз решить сама!

Нивен схватил меня за лодыжку и попытался сбросить, но я навалилась всем весом, и брат захрипел, яростно оглядывая темноту в поисках спасения. Лиса скулила и грызла меня за ногу, но мне было не до нее.

– Ты не можешь вот так взять и решить, кто ты или что, – выдавил брат.

– А кто может? – Я навалилась сильнее, и Нивен пискнул, как раненое животное.

Всю жизнь мне твердили, кем быть нельзя. Айви и ее друзья, стражи Собрания, смертные на кораблях и в деревнях, покойники в Ёми, ёкаи, а теперь еще и родной брат.

Я давила всем весом, сопротивляясь попыткам Нивена сбросить меня.

– Почему только у меня нет права голоса?

Ночное небо пульсировало в такт моей ярости, и на мгновение показалось, будто я действительно могу убить брата.

Будь прокляты он и его дикая любимица за то, что уничтожили мое единственное заветное желание. Нивен все время изрекал высокоморальные банальности, будто одолжение делал, ведь он никогда не страдал, не мог понять, что свет и тьма не такие уж разные, особенно если твой мир погружен в тень. Брат не мог осознать: ничто не дается легко, не бывает счастливых концов. Если бы он действительно меня любил, то попытался бы понять, сделал бы ради меня все, как Хиро.

После моего крика гнев отхлынул от лица Нивена, его глаза расширились, он побледнел. Таким брат становился, когда мы убегали от кровожадных ёкаев или церковных гримов, но на этот раз он смотрел на меня, самого страшного монстра на свете.

Жало смерти исчезло, смытое глубокой печалью. На мой вопрос не будет ответа, независимо от того, куда я пойду или кого покалечу. Я не могла наказать Нивена за вырвавшуюся у него правду. Я отшатнулась, упала на четвереньки. Тьма покинула меня, оставив после себя ноющую боль. Мы стояли на умирающем рисовом поле под медленно гаснущими звездами.

– Я стану шинигами, – прошептала я, – и Хиро тоже. И не позволю переубедить себя.

Нивен вздохнул, сел и потер грудь. Лиса запрыгнула к нему на колени и начала лизать руки.

– Для меня неважно, кто ты, – прошептал брат. – Ты всегда будешь Рэн.

Я покачала головой, не в силах понять, почему оставаться Рэн и только Рэн должно быть достаточно. Мы сидели на земле, пара метров между нами казались пропастью в тысячу миль.

– Я сделаю, как ты хочешь, – спустя длительное время произнес Нивен. – Если ты считаешь, что Хиро надо привести к Идзанами, так тому и быть.

Я кивнула, но уступка брата не вызвала радости. Я знала: он все еще не понимает.

– Ты ведь и меня возьмешь? – спросил Нивен очень тихо.

Я обернулась. Он шарил по земле, пытаясь нащупать очки.

– Возьму тебя? – повторила я, ощущая в горле боль и желчь, послевкусие смерти.

– Когда пойдешь во дворец, ты же не оставишь меня одного в темноте?

Я вздохнула и встала, однако не подала ему руки.

– Конечно, возьму.

Мы молча пошли по тенистым полям, а я все не могла избавиться от ощущения, что в очередной раз безвозвратно разрушила что-то дорогое.

Мы снова вошли в Ёми. Небо было еще темнее, чем в первый раз. Абсолютная тьма не просто скрыла нас, а будто полностью стерла. Ночь впивалась в кожу, словно пытаясь сожрать.

Пальцы Нивена вцепились в мою руку, и пусть я не хотела, чтобы он прикасался ко мне, спорить все равно не собиралась. Брат не отпускал меня, пока я не зажгла один из многочисленных фонарей в храме на берегу реки Ёми. Впрочем, это почти не разогнало тяжелый мрак. Я едва могла разглядеть Хиро в круге света. Тамамо-но Маэ ничего не сказала о сгустившейся тьме. Она шла рядом с Нивеном, держа его за руку.

– Что тут случилось? – спросила я вслед шаркающим по песку шагам Хиро.

– Ты о чем? – Ответ, казалось, прозвучал издалека, хотя нас разделяла всего пара метров.

Почему на этот раз Хиро не взял фонарь?

– Сейчас темнее, чем раньше. Я почти ничего не вижу.

– Если погасишь свет, будет лучше.

– Хиро!

Дух-рыбак зашлепал по воде. Я услышала, как Нивен остановился, чтобы посадить кицунэ на спину.

– Тьма усиливается и ослабевает вместе с силой богини, – объяснил Хиро, медленно ступая по мелководью. – Теперь, когда три могущественных ёкай покинули Землю, мрак стал сильнее.

Нивен шумно сглотнул позади.

Хиро провел нас сквозь непроглядную тьму к причалу и отвязал лодку, чтобы отвезти всех четверых в Ёми. Он забрался первым, бесстрастно глядя на черную реку, затем Нивен усадил внутрь ёкай и сам прыгнул следом, перемахнув через борт. Последней в лодку села я.

Хиро без комментариев оттолкнулся от причала, медленно волоча весло по воде, словно река превратилась в смолу. Вскоре он принялся напевать ту же жуткую колыбельную, которая переправила нас на другой берег во время первого путешествия. Мелодия запуталась в ветре, эхом отражаясь от стеклянной поверхности воды и бесконечного купола небес.

Но на этот раз после первых нот колыбельную подхватила девочка. Мне никогда не приходило в голову, что у песни есть слова, но ёкай пела их, пока Хиро молчал.

Когда Хиро напевал эту мелодию, она звучала тоскливо и одиноко. Но голос ёкай выводил ее как песню неминуемой гибели. Я повернулась к брату, но тот не разделял мою тревогу – слишком плохо понимал японский.