Он схватил короб с дарами. Собираясь свататься, думал Скофти вынимать драгоценности по одной и показывать их Настасье Ивановне с ладони, но теперь он разом вывернул короб ей под ноги, и рваные сапоги короля Гардарики осыпало монетами, подвесками и ожерельями, так что теперь Настасья Ивановна стояла почти по колено в сиянии.

Она поморщилась и сказала:

– Что это за мусор? Что за грязные нищие приползли к моему двору? Накормите их, пожалуй, объедками пожирнее – да выставите вон.

Скофти сказал:

– Посмотри внимательнее на мои дары. Это вовсе не мусор.

– Да как ты смеешь! – сказала Настасья Ивановна. – Врываешься в покои к королю, сперва лжешь в лицо, потом пачкаешь ему сапоги, а затем и вовсе прилюдно позоришь? Что я, по-твоему, должна увидеть?

Тут Скофти замолчал.

А Настасья Ивановна топнула ногой:

– По-твоему, все эти грязные вещи имеют ценность? В моих глазах они не стоят ничего! Но если тебе жаль бросать их у меня на полу – то собери и сложи обратно в короб, иначе я прикажу моим слугам подмести здесь пол и выбросить весь этот хлам за порог.

Дружинники Скофти краснели и кусали губы, но вступать в бой с дружинниками Настасьи Ивановны не решались. Ждали, как поступит Скофти.

А Настасья Ивановна разошлась: подбоченилась, повела плечами, словно собралась идти в пляс, раскраснелась, крикнула:

– Убирайтесь с моего двора – чтоб и духу вашего здесь не было!

Скофти повернулся и зашагал прочь, наступив на одну подвеску и сломав ее. За ним захрустела и вся его дружина.

У ворот стоял молодой воин – роста в нем было полтора человеческих, а лицо у него совсем детское, безбородое.

Скофти сказал:

– Прежде здесь был скособоченный старичок.

– Верно, – отвечал молодой воин.

– Куда он подевался?

– Так его до смерти засекли за то, что впустил вас.

– Так уж и до смерти?

– Старичок-то жалкий, – объяснил молодой воин. – Его два раза по спине вытянули – из него и дух вон.

– А кто его вытянул?

– Да я и вытянул.

– А ты кто таков?

– Меня звать Эскельвард, – охотно ответил детина. – Я полувеликан. Мать моя была великаншей, а отец – дружинником Юхана. Ох и пришлось папаше побегать по мамашиному телу, покуда он не нашел ту пещеру, куда следует заглянуть! Но когда уж нашел ее, то долго не покидал, так там ему понравилось.

– Видать, все женщины у вас в Гардарики – уроды да чудовища, – в сердцах сказал Скофти и плюнул.

Тут мимо них проковылял тот самый старичок Кнут – если только это было его настоящее имя. Он сутулился, кашлял и тряс головой, а в руках держал узел, свернутый из ветхого плаща. В прорехах сияло золото, и Скофти узнал свои дары.

– Погоди-ка, – остановил его Скофти, – не тебя ли засекли насмерть?

– Еще чего! – огрызнулся старикашка. – Как ты смеешь, раб, заговаривать со свободным человеком?

– Не солгала ли сама Настасья Ивановна? – продолжал Скофти.

– Его величество приказал собрать весь тот мусор, который остался после вас, да выбросить, – сказал старикашка. – Хотите – забирайте, не хотите – так проваливайте.

Скофти услышал смех и повернулся: на стене стояли женщины в одних рубахах и трясли снятыми юбками.

– Что это? – спросил Скофти.

– А это Настасья Ивановна велела, чтобы духу вашего здесь не было, – охотно объяснил старикашка. – Вот они и гонят ваш дух от Ладоги подальше.

Скофти скрипнул зубами, вырвал у старичка узелок со своими драгоценностями, зашвырнул подальше в лопухи и зашагал прочь – к своему кораблю.

* * *

Ремунд Мудрый явился к Настасье Ивановне вскоре после того, как потерпел неудачу Скофти. Шел он пешком, плащ на нем был серый, из добротной шерсти, но без всяких украшений. Он опирался на посох, сапоги его были изношены, но крепки и хороши, пояс кожаный, с золотыми пряжками. Волосы Ремунда были золотые, в кудрях, глаза его были серые с желтыми крапинками, а это признак колдуна.

Настасья Ивановна встретила его весело:

– Садись с нами за стол, странник! Травник ты или песенник? А может, и то, и другое? Какая нужда бросила тебя бродить по дорогам, бродяжить, лирничать да попрошайничать?

– Не лжет молва: видишь ты людей насквозь, Настасья Ивановна! – отвечал Ремунд Мудрый, усаживаясь на скамью. Посох он поставил к стене, но плаща не снял. – В самом деле, нужда погнала меня по дорогам, от дома к дому, от двора ко двору.

– Это вовсе не я вижу людей насквозь, – возразила Настасья Ивановна, – а меч моего деда Всеволода, который я забрала из огненных курганов. Вот он – поистине знаток человеков, и нет такого нутра, в которое он не мог бы проникнуть. Но ты не ответил на мой вопрос.

Ремунд же допил, не спеша, чашу, которую ему поднесли, и только после этого поднялся и снял с себя плащ.

Тогда видна стала огромная рана, зияющая на его боку: кроме плаща и штанов с сапогами, не было на Ремунде никакой одежды.

Была эта рана по краям черной, а в сердцевине своей багрова, она истекала прозрачными слезами и как будто дышала.

– Не зверь ли какой-нибудь к тебе приложился? – спросила Настасья Ивановна, подходя ближе. – Похоже, будто кто-то поселился на твоем боку!

С этим она засунула указательный палец поглубже в рану и принялась копаться внутри. Но Ремунд даже в лице не изменился.

– Выслушайте все, как было дело! – сказал он. – В моих землях, а это Бретонская марка, появилась страшная напасть: черный волк, разрывающий овец, и прочий скот, и таскающий маленьких детей, и вспарывающий животы крестьянам и коровам. Днем же этот волк превращается в человека, сегодня в одного, завтра в другого, и никогда заранее не скажешь, чье обличье он примет.

– Ты прибыл просить помощи в борьбе с этим волком? – спросила Настасья Ивановна.

Но никто, даже самый юный из ее дружинников, сын человека и великанши, не верил, чтобы это было так, да и сама Настасья Ивановна не надеялась.

– Вовсе нет, – отвечал Ремунд, напрасно называемый Мудрым, – ибо волка в конце концов одолел я сам. Но в последней битве мне крепко досталось: чудовище вырвало у меня клок мяса из бока, и рана эта никак не заживает, потому что волк напустил туда яда.

– Надо было прижечь, – сказала Настасья Ивановна. – Хочешь, я прижгу? Эй, кто там, Лейв Лейвсон! Дайте мне головешку!

– Не спеши, – Ремунд отвел ее руку. – Выслушай же, что было дальше.

Он сел на скамью, и ему вновь поднесли чашу. Дружинники Настасьи Ивановны весело переглядывались: они уже не сомневались в том, что их король не даст слабины и не спасует перед чужаком, который определенно хочет завладеть Ладогой, и дружиной, и самой Настасьей Ивановной.