Его речь прервал звонок настоящего телефона.

– Да? – взяв трубку, произнес он. – Слушаю. Откуда?.. Из Манилы?.. Нет, я никого в Маниле не знаю. Скажите, что меня нет. – Он повесил трубку. – В конце концов я познакомился с Дином на вечеринке. Он из кожи вон лез, изображая сумасшедшего. Я с ним заговорил. Отвел его в сторонку и спросил: неужто он, мол, не понимает, что болен? Что ему нужно лечиться? – При этом воспоминании на лице Брандо появилась уже знакомая мне мина просветленного сочувствия, только более отчетливая, чем прежде. – Он стал меня слушать. Сказал, что знает про свой недуг. Я назвал ему одного психоаналитика, и он уехал. И работать он, по крайней мере, стал лучше. Мне кажется, он уже вот-вот отыскал бы свой собственный актерский путь. Но этакое прославление Дина совершенно неуместно. Потому я и думаю, что документальный фильм может сыграть важную роль. Нужно показать, что не был он вовсе героем; нужно показать, каким он был на самом деле – просто растерявшийся парнишка, который пытается разобраться в себе самом. Это надо сделать обязательно, и я не прочь это сделать – возможно, во искупление кое-каких моих собственных грехов. Как, например, участие в «Дикаре». – Он говорил о странном фильме, в котором играл роль главаря шайки фашиствующих молодчиков. – Но… Кто знает? Ведь семь минут для меня – предел.

С Дина разговор перешел на других актеров, и я спросил, кто из них вызывает у Брандо уважение. Он глубоко задумался; время от времени губы его подрагивали, готовясь произнести то или иное имя, но всякий раз он, видимо, менял свое решение. Тогда я сам предложил несколько кандидатур: Лоуренса Оливье, Джона Гилгуда, Монтгомери Клифта, Жерара Филипа, Жана-Луи Барро. Брандо наконец очнулся.

– Верно, Филип хороший актер. Да и Барро тоже. Боже, что за чудесная картина «Дети райка»! Быть может, лучшая на свете. Знаешь, то был единственный раз в жизни, когда я влюбился в актрису, вообще в человека на экране. Я прямо-таки с ума сходил по Арлетти. – (Кинолюбители разных стран прекрасно помнят парижскую звезду Арлетти благодаря обаянию ума и женственности, которыми она наделила героиню в знаменитом фильме Барро.) – Я ведь был в нее по-настоящему влюблен. Впервые приехав в Париж, я прежде всего попросил познакомить меня с Арлетти. И шел на встречу с ней так, будто шел к святыне. Мой идеал женщины. И бац! – Он хлопнул ладонью по столу. – Какая ошибка, какое разочарование! Оказалось, она та еще штучка!

Вошла горничная, чтобы убрать со стола; en passant[61] она по-родственному погладила Брандо по плечу – в награду, как я понял, за вчистую опустошенные тарелки. Подоткнув под голову подушку, он снова рухнул на пол.

– Я тебе вот что скажу, – начал он. – Спенсер Трейси – вот актер, на которого мне нравится смотреть. Он обычно сдерживается, изо всех сил сдерживается, а потом вдруг как рванет, и сразу – в самую точку; и тут же снова прячется в скорлупу. Трейси, Муни, Кэри Грант. Они знают, что делают. У них есть чему поучиться.

Пальцы Брандо принялись выписывать в воздухе затейливые завитушки: казалось, он хотел жестами выразить то, чего не мог описать словами.

– Игра ведь штука очень тонкая, – сказал он. – Хрупкая, пугливая, только чуткому режиссеру удается выманить ее из актерского нутра. А на киносъемках самый важный момент, самый пик вчувствования наступает обычно где-то в третьем дубле; к этому времени режиссеру достаточно шепнуть тебе слово, и у тебя все словно само собой выстраивается. Гэджу – так прозвали Элию Казана, – как правило, это удается. Он творит с актерами чудеса.

Любой артист, наверное, тут же уловил бы, о чем говорит Брандо, но мне понять его было нелегко.

– Все дело в том, что происходит внутри тебя на третьем дубле, – продолжал он, подчеркивая каждое слово, но суть его речи от этого не становилась для меня яснее.

Одну из самых запоминающихся сцен Брандо сыграл в фильме Казана «На набережной»: он с Родом Стайгером в роли его брата-рэкетира едет в машине, и брат признается, что везет его в ловушку, на верную гибель. Я попросил Брандо, если этот эпизод фильма подходит для примера, растолковать мне, как здесь проявилась его теория «пика вчувствования».

– Ладно. Впрочем, нет. Погоди, давай разберемся. – Он прищурился, хмыкнул себе под нос. – С той сценой намучились, семь дублей сделали; и все равно мне не нравилось, как она написана. Все пронизано враждой. Я уже был сыт той картиной по горло. Натуру снимали в Нью-Джерси, глухой зимой; стужа – не приведи бог! А у меня тогда были свои личные переживания. Из-за женщины. А та сцена… Постой, постой. Семь дублей сделали, потому что Род Стайгер никак не мог перестать плакать. Он из тех, кого хлебом не корми – дай поплакать. Мы играли сцену снова и снова. Но вот припомнить, в какой момент и почему она стала мне совершенно ясна, не могу. Когда я в первый раз, вместе с Гэджем, увидел «На набережной» в просмотровом зале, фильм меня так ужаснул, что я, ни слова ни говоря, ушел.

Месяцем раньше один приятель Брандо мне сказал:

– Над чем бы Марлон ни работал, он всегда ополчается на это произведение. Или на какую-то его часть. Либо он восстает против сценария, либо против режиссера, либо против кого-то из артистов. И вовсе не всегда способен сам разумно объяснить это, просто ему вроде как легче, если он чем-то недоволен: выпускает пар. Такой уж у него характер. Возьмите хотя бы «Сайонару». Ставлю доллар против десяти, что рано или поздно он найдет, к чему придраться. Может, прицепится к Логану. А может, к такой-рассякой Японии. Сейчас-то он Японию обожает. Но у Марлона никогда не знаешь, чего ждать в следующую минуту.

Я размышлял, не сказать ли Брандо об этой якобы «характерной его особенности»; может, поинтересоваться, не считает ли он это наблюдение верно отражающим его натуру? Но он словно бы предвосхитил мой вопрос:

– Мне лучше держать язык за зубами. Здесь, на съемках «Сайонары», я уже дал кое-кому понять, как я ко всему этому отношусь. Но ведь у меня обычно день на день не приходится, отношение может быстро измениться.

***

Ровно в половине одиннадцатого позвонил Марри.

– Я вышел с девушками поужинать, – сообщил он; его голос перекрывал танцевальную музыку и гомон посетителей бара, так что даже я отчетливо слышал каждое слово. Судя по всему,