ему пришлось бы соперничать с ними, понимаете? В основном это были бездомные и его поклонники, словом, те, кто так или иначе от него зависел. То же самое и с девушками. Вечно его сопровождали невзрачные простушки типа заштатной секретарши; довольно славные, но толпы поклонников их уж точно не осаждали.

Последнее, по словам бабушки Брандо, было свойственно ему и в подростковом возрасте.

– И всегда-то Марлон выбирал косеньких девчушек, – говорила она.

Горничная разлила сакэ по крошечным, не больше наперстка, пиалочкам и удалилась. Знатоки этого чуть резковатого напитка из риса утверждают, что могут различить по вкусу и качеству свыше пятидесяти его сортов. Однако человеку несведущему кажется, что все варианты сакэ готовят в одном чану: зелье это очень напоминает пунш, поначалу приятный, но быстро надоедающий; голову сакэ не туманит, если, конечно, не пить его квартами, что вошло в привычку у многих японских bons vivants[59]. Оставив сакэ без внимания, Брандо принялся за бифштекс. Мясо было великолепное. Японцы по праву гордятся качеством своей говядины. А вот макароны, очень популярное в Японии блюдо, отменным вкусом не отличались, как, впрочем, и остальная еда – мешанина из гороха, бобов и картошки. Выбор кушаний, надо признать, был вообще довольно странным. Находясь в Японии, едва ли стоит заказывать блюда западной кухни; однако там порою наступают минуты, когда от одной мысли об очередной порции сырой рыбы, сукияки и риса с водорослями тошнота подступает к горлу, и как бы изысканно ни готовили, как бы красиво ни подавали бульон из угря, или жареных пчел, или маринованную змею и щупальца осьминога, непривычный к таким яствам желудок бурно восстает.

Пока мы ели, Брандо снова принялся обсуждать возможность отказаться от своего звездного положения ради жизни, которая радует уже тем, что «куда-то ведет». Он выбрал компромиссное решение.

– Значит, так; вернувшись в Голливуд, я непременно сделаю вот что: уволю секретаря и перееду в дом поменьше, – объявил Брандо и вздохнул с облегчением, словно уже сбросил с себя надоевшую обузу и начал новое, неприхотливое существование.

– Не стану держать ни повара, ни горничной, – расписывал он прелести будущей новой жизни. – Только уборщицу, которая будет приходить дважды в неделю. Но… – он нахмурил брови и сощурил глаза, словно что-то мешало ему разглядеть предстоящее блаженство, – где бы ни стоял дом, он должен быть окружен забором. Из-за этих господ с карандашиками в руках. Ты понятия не имеешь, что это за публика. Писаки чертовы. Необходимо огородиться забором, чтоб не лезли. А вот с телефоном, наверное, ничего уж не поделаешь.

– С телефоном?

– Он прослушивается. Мой, во всяком случае.

– Неужто прослушивается? И кем же?

Он что-то буркнул, продолжая жевать бифштекс. Вдаваться в подробности ему явно не хотелось, однако сомнений на сей счет у него не было.

– Когда я разговариваю с друзьями, мы переходим на французский. Или вроде как бопперский жаргон, который сами и придумали.

Вдруг из номера выше этажом донесся шум: шаги, приглушенные голоса, напоминавшие журчание льющейся по трубе воды.

– Ш-ш-ш! – зашипел Брандо и, подняв к потолку настороженный взгляд, прислушался. – Говори потише. Они же могут все услышать.

Как выяснилось, «они» – это его коллега, актер Ред Баттонс с женой, занимавшие номер люкс над апартаментами Брандо.

– Гостиница-то, можно сказать, из бумаги сделана, – едва слышно продолжал Марлон; на лице у него было сосредоточенное выражение, как у ребенка, поглощенного очень сложной игрой.

Это выражение лица многое в нем объясняло: и его скрытность, и привычку оглядываться, и склонность к переговорам по телефону на специальном жаргоне, отчего беседа с ним частенько принимает заговорщический характер, будто речь идет о какой-то подрывной политической деятельности, таящей в себе немалый риск. Брандо не произносил ни слова. Я тоже. Не слышно было и супругов Баттонс, – во всяком случае, никаких отчетливых звуков не долетало.

Во время этого затянувшегося безмолвия мой хозяин заметил под грудами тарелок письмо и, не прерывая трапезы, принялся за чтение – как английский джентльмен, штудирующий за завтраком утреннюю газету. Внезапно вспомнив о моем существовании, он обронил:

– Это от одного моего приятеля. Он снимает документальный фильм о жизни Джеймса Дина. Хочет, чтобы дикторский текст читал я. Может, и соглашусь. – Отбросив письмо, он пододвинул к себе яблочный пирог, украшенный сверху щедрой порцией тающего ванильного мороженого. – А может, и нет. Порой меня что-то заденет за живое, да только не надолго, минут на семь, не больше. Ровно на семь минут. Для меня это предел. Я сам не понимаю, как это я еще ухитряюсь вставать по утрам с постели. – Прикончив пирог, он задумчиво уставился на мою порцию; я протянул ему тарелочку. – Но я еще подумаю над предложением насчет Дина. Работа может оказаться совсем не пустячной.

Молодого киноактера Джеймса Дина при жизни разрекламировали как типично американского «сбившегося с пути парня»; он сделал яркую карьеру, воплотив в себе непонятое поколение бесшабашной молодежи, решавшей свои проблемы с помощью ножа. В 1955 году Дин погиб в автомобильной аварии, а фильм «Гигант», в котором он играл главную роль, еще не вышел на экраны. Стремясь предотвратить возможные пагубные последствия смерти актера для коммерческого успеха очень дорогостоящей картины, рекламные агенты студии принялись раздувать из его трагической гибели сенсацию и по иронии судьбы сотворили миф о Дине с заметным некрофильским душком. Хотя Брандо был на семь лет старше Дина и куда сильнее в профессиональном плане, в сознании киноманов эти два актера оказались неразрывно связаны. Многие критики, писавшие о первом фильме Дина «К востоку от Эдема», отмечали в его игре сходство – на грани плагиата – с актерской манерой Брандо. Дин и в жизни явно не чурался очень лестного и самого искреннего подражания: носился на мотоциклах, играл на барабанах бонго, изображал из себя буяна, часами нес интеллектуальный вздор и старательно создавал в газетах образ яркой экстравагантной личности, в которой искусно и довольно впечатляюще переплелись заурядный гадкий мальчик и таинственный сфинкс.

– Нет, мы с Дином никогда особенно не дружили, – отвечая на мой несколько удививший его вопрос, сказал Брандо. – Так что если я и возьмусь читать дикторский текст, то вовсе не ради былой дружбы. Мы были едва знакомы. Но я стал для него прямо-таки idée fixe[60]. Он подражал всему, что бы я ни делал. Вечно старался сойтись со мной поближе. Часто звонил. – Брандо снял воображаемую телефонную трубку и, хитро улыбаясь, как завзятый любитель подслушивать, приложил ее к уху. – Он приставал к телефонистке, умоляя соединить со мной или передать мне его слова, а я слушал, но