Монтальбана, а это, заметил один японский журналист, все равно что «попросить Этель Бэрримор сняться в качестве дублерши».

Словом, местная пресса проявляла обостренный интерес ко всему, что происходило в Киото, городе, расположенном в ста тридцати милях южнее Токио. Именно в Киото, где находится множество древних храмов, где синие холмы и окутанные мглой озера так и просятся на пленку, где старательно сохраняется дух старой Японии, где по-прежнему существует элегантный квартал гейш и улицы освещаются бумажными фонариками, – именно там американцы и решили снять большинство натурных сцен. В итоге съемочная группа столкнулась в Киото с таким количеством трудностей, на какое едва ли рассчитывали даже ее недоброжелатели. Особенно трудно было уговорить местных жителей сняться в картине – явление редкостное, ведь обыкновенно японец прямо-таки жаждет быть запечатленным на пленке. Правда, нашим киношникам удалось насобирать с бору по сосенке исполнителей но и кукловодов, не связанных контрактом с «Сётику»; но вот чтобы укомплектовать приличный женский кордебалет, пришлось просто землю носом рыть. (Местные мюзик-холлы представляют собой чисто японский, абсолютно целомудренный вариант «Фоли-Бержер», где выступают лица одного только дамского пола; спектакли посещает на удивление мало мужчин; в зале, почти как на сцене, находятся преимущественно девушки.) В надежде пополнить состав танцовщиц администрация «Сайонары» развесила по городу афиши, оповещавшие о конкурсе, на котором отберут «сто самых красивых японских девушек». Конкурс был назначен на два часа пополудни в холле гостиницы «Киото»; ожидался большой наплыв участниц. Победительниц, однако, не оказалось, потому что не было и конкурсанток: никто в «Киото» не пришел.

Тогда продюсер Гетц, один из огорченных членов конкурсного жюри, прибег, и небезуспешно, к другой уловке: девиц стали выманивать прямо из местных кабаре и баров. А Киото, как, впрочем, и любой японский город, – это поистине Валгалла для завсегдатаев подобных заведений. По относительному количеству кабаков, торгующих крепкими напитками, он превосходит Нью-Йорк, а разнообразие местных салунов просто поразительно: от уютных бамбуковых клетушек на четверых до многоэтажных, сплошь в неоновых огнях храмов развлечений, где, как и положено у склонных к подражательству японцев, гвоздем программы являются ансамбли, специализирующиеся на ча-ча-ча и рок-н-ролле, квартеты американских народных инструментов, chanteuses existentialistes[56] и восточного вида певцы, исполняющие песни Коула Портера с акцентом американских негров. Но какими бы скверными или, напротив, роскошными ни были эти заведения, им неизменно присуща одна особенность: там всегда наготове стайка девиц, в чьи обязанности входит ублажать и «доить» посетителей. Множество этих изысканно одетых, замысловато причесанных и неустанно веселых jolies jeunes filles[57] сидят в барах и ресторанах, потягивают «парфе д’амур» (густой лиловый коктейль, ныне здесь очень модный) и выполняют обязанности гейш для бедных: не подрывая нравственных устоев, они несут душевное облегчение и мужчинам, уставшим от брачных уз, и возбужденным, жаждущим развлечений холостякам. Нередко приходится видеть, как четыре красотки ублаготворяют одного. Но когда руководство съемочной группы взялось отлавливать этих девиц, оно столкнулось с тем, что ночные труженицы совершенно не склонны вставать спозаранку, а без этого ведь киносъемки не обходятся. На какие только ухищрения не пускались члены группы, дабы в нужный час залучить этих прелестниц на съемочную площадку и воспользоваться их талантами, – разве что только не раздавали обручальных колец.

Другое досадное осложнение было связано с Военно-воздушными силами США. Сотрудничество с ними имело для съемок жизненно важное значение, но, первоначально пообещав помощь, теперь военные заколебались – уж очень они не одобряли одной из главных сюжетных пружин: речь шла о том, что во время войны в Корее некоторых американских летчиков, женившихся на японках, принудительно отправляли на родину. Возможно, такое действительно случалось, возражало военно-воздушное начальство, но вовсе не было официальной политикой Пентагона. Логана поставили перед дилеммой: либо вырезать указанные оскорбительные намеки, а это значило произвести масштабную вивисекцию картины, либо не трогать их и тем самым лишиться помощи военно-воздушных сил. Логан предпочел хирургическое вмешательство.

Затем возникли новые трудности с мисс Миико Така, исполнявшей роль танцовщицы из труппы «Такарацука» – девушки, сумевшей воспламенить сердце американского военного летчика, которого играл Брандо. Сначала Логан попытался пригласить на эту роль Одри Хепбёрн, но, получив вежливый отказ, принялся подыскивать неизвестную публике актрису и остановил свой выбор на мисс Така, неяркой, но хорошенькой американке японского происхождения; она держалась мило, просто и с достоинством, никогда не играла ни в театре, ни в кино, а служила в лос-анджелесском туристическом агентстве, откуда шагнула, по ее собственному выражению, «прямо в эту сказку про Золушку». Ее драматические таланты – как, впрочем, и таланты Реда Баттонса, бывшего кафешантанного, а потом телевизионного хохмача, игравшего в «Сайонаре» одну из главных ролей, притом что актерская подготовка у него была едва ли лучше, чем у мисс Така, – явно вызывали у режиссера некоторые опасения; однако, к изумлению и восхищению многих, Логан не терял присутствия духа и даже, вопреки всему, хорошего настроения.

– Все у нас получится! – твердил он. – Мне главное – проследить, чтобы они не ухмылялись в камеру и как можно реже открывали рот. Брандо, во всяком случае, сыграет прекрасно, он-то и придаст картине необходимый блеск.

У Брандо, однако, были иные намерения.

– Все, сдаюсь, – не раз говорил он. – Брошу это дело, и точка. Сяду и буду отдыхать. Наслаждаться Японией.

В тот же вечер, когда мы сидели у него в номере, Япония подала Брандо неожиданный повод насладиться местным колоритом: к нему явился посланец от администрации гостиницы; сияя улыбкой, кланяясь и потирая руки, словно намыливая их, он объявил:

– Ах, мисса Маррон Брандо… – и смолк, лишившись дара речи от неловкости своего поручения. Ведь он пришел просить вернуть «презенты» – пакетики с конфетами и рисовым печеньем, которые Брандо не только вскрыл, но, пробуя, едва ли не уполовинил. – Ах, мисса Маррон Брандо, это осипика. Их надо быро доставрать в дуругой номер. Поросим порошений! Поросим порошений!

Брандо со смехом вручил ему коробки. Когда посланец увидел наполовину опустошенные дары, глаза у него посерьезнели, но улыбка не исчезла, а скорее застыла. Он попал в переплет, в котором нелегко было сохранять знаменитую японскую вежливость.

– А, – еле слышно произнес он, и радость от найденного решения раздвинула его онемевшие в улыбке губы. – Раз они вам осень нравитися, вы дорзен осатавить один коробоська себе. – Он протянул Брандо рисовые печенья. – А они, – очевидно, он имел в виду законного владельца подарков, – поручит дуругой. Вот, теперь висе доворен.

Он очень кстати оставил нам рисовые печенья, потому что заказанный нами ужин, видимо, все еще булькал на кухонной плите. По приходе я стал рассказывать Брандо об одном