Марри предпочитал не традиционные рестораны Киото, где принято снимать обувь и люди передвигаются бесшумно, как кошки, а те, где ходят в туфлях. – Мы уже заканчиваем. Ну и как? Ты все прочитал?

Брандо задумчиво взглянул на меня, а я – на свое пальто. Однако он сказал:

– Мы пока еще треплемся. Перезвони мне через часик.

– Ладно. А?.. Хорошо. Слушай, здесь Миико. Она спрашивает, ты получил цветы, которые она тебе послала.

Брандо неспешно перевел взгляд на застекленный балкон; там в центре круглого бамбукового столика стояла ваза с астрами.

– Угу. Скажи ей от меня большое спасибо.

– Сам скажи. Она тут, рядом.

– Нет! Эй, погоди минутку! Господи, это же так не делается. – Но возражать уже было поздно. Марри отошел от телефона, и Брандо, повторяя «это же так не делается», покраснел и съежился, как смущенный мальчишка.

Следом в трубке раздался голос, принадлежавший его партнерше по «Сайонаре» мисс Миико Така. Она спросила, как он себя чувствует.

– Уже лучше, спасибо. Съел несвежую устрицу, только и всего. Миико?.. Миико, очень было любезно с вашей стороны прислать мне цветы. Они очень красивые. Я как раз сейчас ими любуюсь. Астры, – добавил он так, словно, собравшись с духом, решил прочесть стихотворную строчку, – мои любимые цветы…

Я ушел на балкон, предоставив Брандо и мисс Така вести свою беседу более приватно. Расположенный под окнами гостиницы сад, где с soigné[62] простотой располагались лишь камни и деревья, был окутан туманом, наползавшим с мелководных речушек и украшенных многочисленными каскадами каналов, которых в Киото великое множество. Они пересекают город во всех направлениях, там и сям встречаются водоемы, недвижные, как свернувшаяся змея, и веселые водопадики, чье журчание напоминает хихиканье молоденьких японок. Бывший когда-то столицей империи, а теперь превратившийся в музей японской культуры, настоящую сокровищницу красоты, которую пощадили в войну даже американские бомбардировщики, Киото вдобавок со всех сторон окружен водой; за обступившими город холмами тянутся по насыпям узкие дороги, а вокруг раскинулось серебристое зеркало рисовых полей. В тот вечер, несмотря на стелившийся туман, отчетливо синели на фоне ночного неба окрестные холмы, потому что выше молочной мглы воздух был чист и прозрачен; над холмами – небо, на нем яркие звезды и серп ущербного месяца. Можно было разглядеть отдельные кварталы города. Неподалеку располагалась группа домов с загнутыми кверху крышами, темнели фасады аристократических зданий, построенных из шелковисто поблескивающего дерева и при этом казавшихся нордически строгими и не менее таинственными, чем какой-нибудь каменный дворец Сиены. Рядом с ними уличные фонари сияли особенно ярко, а разноцветные лампы над входными дверями отбрасывали насыщенный свет, как цвета кимоно: розовый и оранжевый, лимонно-желтый и красный. Дальше тянулось плоское однообразие современной застройки: широкие проспекты, неоновое освещение, бетонный небоскреб, казавшийся менее надежным, более непрочным, чем сделанные словно бы из бумаги домики, столпившиеся у подножия гиганта.

Брандо закончил разговор. Выйдя на балкон, он заметил, с каким вниманием я разглядываю окрестности.

– А ты бывал в Наре? – спросил он. – Там очень интересно.

Да, сказал я, бывал, и там действительно интересно. «Древняя, старинная Нара», как неизменно называл ее местный чичероне, расположена в часе езды от Киото. Это – городок-картинка, окруженный дивным парком. Здесь нашла свое идеальное воплощение гениальная способность японцев, не прибегая к насилию, заставлять природу вести себя не свойственным ей образом. Огромный, полный святилищ парк представляет собой музейный зал, где овцы спокойно щиплют травку, где под аккуратно подстриженными соснами бродят стада ручных оленей и, как венецианские голуби, охотно позируют с парочками молодоженов; дети там безнаказанно дергают козлов за бороду; старики в черных накидках с норковыми воротниками сидят на корточках по берегам озер, сплошь покрытых цветущим лотосом, и, хлопая в ладоши, собирают стаи пятнистого и красного карпа, жирного, с толстой, как у форели, спинкой; рыбины дают пощекотать себе рыльца, а потом жадно поедают хлебные крошки, которые им сыплют старики. Меня несколько удивляло, что сей Эдем без змия так привлекает Брандо. Зная его пристрастие ко всему неизбитому и не слишком опутанному условностями, трудно было предположить, что столь аккуратный, полностью покорившийся человеческой воле пейзаж найдет отклик в его душе.

– Н-да, хорошо бы мне жениться, – произнес он вдруг, словно в связи с разговором о Наре. – Хочу иметь детей.

Пожалуй, это заявление было не настолько non sequitur[63], как могло бы показаться; тихая упорядоченность Нары как раз и могла навести на мысль о браке, о семье.

– Человеку необходима любовь, – продолжал Брандо. – А иначе зачем и жить? Люди ничем не отличаются от мышей. Они рождаются с тем же самым предназначением. Производить потомство.

(«Мне мало доводилось встречать таких добрых людей, как Марлон, – говорил его друг Элиа Казан. – Быть может, он – самый добрый из всех». Это замечание Казана наполняется особым смыслом, когда наблюдаешь, как Брандо общается с детьми. Он всегда только радовался, когда маленькие японцы – прелестные, бойкие кривоногие ребятишки с жесткими челками и вишневым румянцем на щеках – резвились возле съемочной площадки. Он замечательно с ними ладил, держался непринужденно, весело, доброжелательно; реагировал на все с такой живостью, так охотно участвовал в их шалостях, что казался их ровесником. И выражение снисходительного сочувствия, даже соболезнования, с которым он смотрел на некоторых взрослых, совершенно исчезало при взгляде на ребенка.)

– Зачем тогда жить? – повторил он, трогая букет, присланный от мисс Така. – Кроме как для любви? В этом-то вся моя беда. Я не способен никого любить.

Он вернулся в освещенную комнату, постоял там, словно ища что-то – может, сигарету? Взял в руки пачку. Пусто. Похлопал по карманам валявшихся там и сям брюк и пиджаков. Гардероб Брандо больше уже не наводит на мысль о шайке уличных хулиганов; в одежде он перешел – или вернулся – к изысканному шику бандитов эпохи сухого закона: черные шляпы с опущенными спереди и поднятыми сзади полями, полосатые костюмы, темные рубашки и галстуки пастельных цветов. Сигареты все же удалось разыскать; он затянулся и тяжело плюхнулся на тюфяк. Вокруг губ выступили капли пота. Ровно гудел электрический обогреватель. В комнате стояла тропическая жара – хоть выращивай орхидеи. Наверху, в номере Баттонсов, снова послышался шум, но Брандо явно потерял к соседям всякий интерес. Он курил и размышлял. Затем, словно в продолжение своих мыслей, произнес:

– Не могу. Любить не могу. Никому не доверяю настолько, чтобы целиком ему отдаться. Но я уже готов к этому. И очень этого хочу. Быть может, вот-вот… Мне и правда нужно… – Глаза его сузились, но в голосе не было