знакомом мне молодом американце, про которого Марлон меня как-то спрашивал. Этот юный буддист в течение пяти лет вел созерцательную жизнь в общине на территории храма Ниси-Хонгани в Киото. С мечтательным выражением на лице Брандо слушал о человеке, ушедшем от мира ради духовного – на восточный, конечно, лад – существования. Он на удивление сосредоточенно внимал моему рассказу про нынешнюю жизнь юноши и был озадачен, даже огорчен тем, что жизнь эта не состоит целиком – или вовсе не состоит – из отшельничества, молчания и стертых в кровь коленей от постоянного молитвенного их преклонения. Вовсе даже наоборот: за стенами храма моему юному буддисту принадлежали три уютные солнечные комнаты, заполненные книгами и граммофонными пластинками. Помимо молитв и чайных церемоний, он умел и смешать мартини. У него было двое слуг и «шевроле», на котором он частенько ездил в местные кинотеатры. Кстати, раз уж речь зашла о кино: узнав, что Марлон Брандо приехал в Киото, приятель мой выразил горячее желание познакомиться с ним. Марлон не нашел в моем рассказе ничего забавного. Напротив, он задел в его душе пуританскую струну, отнюдь не слабую у Брандо; по его представлениям, не может быть истинно набожным человек столь du monde[58], как герой моего рассказа.

– Это напоминает один давешний эпизод на съемках, – сказал он. – Работали мы в храме, и вдруг подходит какой-то монах и просит у меня карточку с автографом. Спрашивается, зачем монаху мой автограф? И моя карточка?

Он вопросительно поглядел на валявшиеся повсюду книги, многие из которых были посвящены различным мистическим материям. В свое время, прибыв в Токио, Брандо на первой же пресс-конференции заявил, что очень рад снова приехать в Японию, поскольку видит в этом еще одну возможность «исследовать роль буддизма как культурного фактора, определяющего мышление японцев». Лежавшая кругом литература зримо свидетельствовала, что он не отступился от своих ученых, а порою и заумных штудий.

– А мне бы вот чего хотелось, – вдруг произнес он. – Хотелось бы поговорить с человеком, который в этих вещах вправду разбирается. Потому что…

Но тут он смолк, отложив объяснение на потом: в номер скользящими шажками, словно на коньках, просеменила горничная, с трудом удерживая в обеих руках огромные подносы с едой; когда ужин на лакированном столике был накрыт, мы по-японски опустились коленями на подушки напротив друг друга.

– Потому что, – снова начал Брандо, вытирая руки маленьким пропаренным полотенцем: в Японии это непременный пролог к каждому приему пищи, – я серьезно размышлял о… очень серьезно думал, не бросить ли мне все. Эту гонку за актерским успехом. Какой в ней смысл, если она не ведет ни к чему новому. Положим, ты добился успеха. Тебя наконец признали, ты всюду желанный гость. Но на том и всё, точка, больше из этого ничего не следует. Просто-напросто сидишь сиднем на сказочной карамельной горе и мало-помалу зарастаешь толстенной коростой. – Он потер полотенцем подбородок, словно снимая присохший грим. – Слишком большой успех может погубить точно так же, как сплошные неудачи.

Опустив глаза, он без всякого аппетита посмотрел на еду, которую горничная, непрерывно хихикая, распределяла по тарелкам.

– Конечно, – неуверенно произнес он, будто вертел в руках монетку, пытаясь установить, какая сторона блестит ярче, и уж ею заняться вплотную, – невозможно терпеть неудачи постоянно. Тогда просто не выживешь. Ван Гог! Вот пример того, что происходит с человеком, который так и не дождался признания. Он утрачивает связь с окружающим, становится отщепенцем. Но сдается мне, успех может сотворить с человеком то же самое. Знаешь, я ведь очень долго не понимал, что на меня такое свалилось, – а это был огромный успех. Я тогда совершенно ушел в себя, в свои трудности и не смотрел вокруг, не обращал ни на что внимания. Бывало, часами бродил глубокой ночью по нью-йоркским улицам и ничего не видел. Я никогда не был уверен, что актерство – это именно то, чем мне нравится заниматься. Потом, когда я уже играл в «Трамвае» и он шел месяца два, как-то вечером – но смутно, очень смутно – до меня донесся рев публики. Такое было впечатление, что я спал, а проснувшись, обнаружил, что сижу на карамельной куче.

Но прежде чем овладеть этой приторной высотой, Брандо успел познать злоключения, ведомые каждому молодому человеку, который один, без связей, без денег и без приличного культурного багажа (Брандо ведь так и не получил аттестата о среднем образовании, потому что его исключили из Шаттукской военной академии города Фарибо, Миннесота, перед самым окончанием курса; он называл это заведение «дурдом») приезжает в Нью-Йорк из сельской глуши (у Брандо это все-таки был городок Либертивилл, штат Иллинойс). В первые годы своей нью-йоркской жизни он то снимал один комнату с мебелью, то пополам с кем-нибудь – квартиру почти без мебели и все это время пребывал в нерешительности, не зная, что избрать: курсы актерского мастерства или временную работу в органах социального обеспечения. А однажды он устроился лифтером в отель, принадлежащий гостиничной сети «Бест».

Один из его приятелей, тесно общавшийся с ним в давние, докарамельные времена, в известной мере подтверждает тот довольно-таки сомнамбулический образ Брандо, который возникает из его собственных воспоминаний.

– Марлон был мрачным молчуном, что было, то было, – рассказывал этот приятель. – Казалось, он тайком выгородил себе укромный чуланчик и то и дело забивается туда, чтобы вволю потерзаться сомнениями или порадоваться в одиночку, как скряга у сундука с золотом. Правда, Угрюм-городом жизнь его не ограничивалась. При желании он умел в одно мгновение сбросить с себя это уныние. Любил побеситься совсем по-мальчишески. Одно время он жил в солидном старом доме на Пятьдесят второй улице, там неподалеку есть маленькие джазовые клубы. Так он, бывало, нальет в бумажные пакеты воды и, забравшись на крышу, швыряет их вниз на головы выходящих из клуба пьянчуг. На стене в его комнате висел афоризм: «Ты не живешь, если сам того не сознаешь». Н-да, в квартире вечно стоял шум и гам: Марлон барабанит на бонго, тут же крутятся пластинки, юнцы из актерской студии, толпы людей и куча голодранцев, которых он где-то подобрал. Он ведь был очень добрым. Такого бесхитростного человека я больше не встречал. Ему было наплевать на людей, которые могли оказать ему протекцию; он, можно сказать, из кожи вон лез, чтобы обойти их стороной. Конечно, все это – его симпатии и антипатии к людям определенного сорта – отчасти шло от его неуверенности в себе, от чувства собственной неполноценности. Среди его друзей ровни ему почти не встречались, ведь