Ищу тут кое-кого, кто мог бы знать кое-кого другого.

– Мы ждем подолога.

– Это не я.

– Мария в декрете, в прошлый раз приходил мужчина. Я решила, что вы, может, как раз тот мужчина.

Перед тем, как дверь открылась, я нервничал. Но тут же просто выводок старушек обитает, они, глядишь, порадуются такому вторжению в их однообразный график.

– Тут в больнице жила одна женщина.

– Я там жила, – она мне, а сама оживляется. – Я одна, кто все еще помнит миссис Джейкс. Шотландку. Она белье расстилала сушиться на траве, а сестра Маргарет считала, что оно так испортится, а оно не портилось. Ее помню и ее фасонную шляпку. Ту шляпку мало кто помнит.

Она болтает, а я смотрю ей за спину в прихожую. Там все довольно обычно, если не считать калитки у входа на лестницу и подъемника. К стене пришпилены официальные с виду объявления – может, табели, чтоб в них отмечаться. Дверь в конце коридора открыта, я вижу уголок кухни. Откуда-то доносятся голоса.

– Если зайдете, я вам Маркуса найду. – Она показывает мне на стул, куда можно сесть, – туалетный такой, с дыркой посередке.

Обойдусь, пожалуй.

Внутри как в сауне: батареи шпарят, видать, на полную мощность. Но наша старушка укутана, как капуста: блузки, кофты, а поверх – шарфик.

– Вы на что собираете? – спрашивает.

– Я не собираю. Вы мне Маркуса хотели позвать.

– С какой целью, позвольте спросить?

– Это насчет одной женщины из старой больницы. Летти Кайли.

Старушка приосанивается.

– Я она и есть.

– Что?

– Я она и есть. Летти Кайли.

Ё-моё. Я она и есть. Живая. Это она. Кукуху свою проводила с концами, а сама живей некуда.

– Племянница моя все никак не распечатает фотокарточку, – говорит и голову свешивает.

Племянница? Семья у нее, значит, тоже была.

– Вы б могли мне помочь, и я вам тогда пойду навстречу.

– Это как? – спрашиваю.

– Вы бы мне сняли копию с газеты.

Не знаю, что и сказать. На вид она такая старая. Любые вопросы исчезают у меня из головы. Она достает из кармана здоровенную тряпищу и сморкается, после чего люто утирается ею же.

– Вы Летти Кайли? – переспрашиваю.

– Я, я, – она мне. – У меня есть адрес отдела, который отвечает за фотографии. В блокноте записано, у меня в комнате. – Накрывает почти все лицо своим сопливником, поглядывает из-под него на меня. Может, это вообще кухонное полотенце, а не носовой платок.

– Где же Маркус? – говорю. Хорошо б, чтоб этот Маркус, кто уж он там есть, поднял свой зад и пришел мне на выручку.

– Вы знакомы с Маркусом?

Дело ясное, что дело небыстрое. Она жмет на что-то у калитки, и путь на лестницу открыт. Напрочь не все у человека дома. Надеюсь, когда они с Батей знались, она была в лучшей кондиции. Иду на голоса. Чтоб чего-то внятного от нее добиться, мне понадобится помощь.

На первой двери, к которой я подхожу, табличка “Гостиная”, а под ней – “Это наше место счастья”, и еще ниже: “ПУЛЬТ ОТ ТЕЛЕВИЗОРА ИЗ КОМНАТЫ НЕ ВЫНОСИТЬ”.

Мужчина говорит громко:

– Нет, Патриша, давай разберемся. Ох батюшки, похоже, тебе удача привалит. Но бойся чужаков, дары приносящих. А у тебя что, Дорин? Ты когда? Помню, ты Козерог, упрямая, как коза. Впереди солнечные деньки. Готовимся к большой поездке.

О чем он, блин, вообще? К большой поездке на кладбище – вот какая у этой братии ближайшая большая поездка, если судить по Летти.

– Пыха, ты мне киваешь, ты согласна…

Захожу в гостиную и вижу тыльную сторону мужика в чем-то вроде синей униформы. Сидит за столом, читает двум женщинам гороскопы из “Сан”[121]. Та, которая ко мне лицом, – крохотуля, подперта подносом, приделанным к подлокотникам ее кресла-каталки. Вторая спит, парик на розовой голове набекрень, рот нараспашку. Большой экран в углу работает чуть слышно, в полном разгаре какая-то кулинарная программа. Я выдаю липовый кашель, Маркус оборачивается. Я б решил, что он из Индии или типа того.

– О, здрасьте, – говорит. – Как это вы вошли?

– Она мне открыла. Летти.

– Смелая, смелая девица. Не положено им такое. Вы новый подолог?

– Нет, я как раз Летти искал, но не думал…

– Что за Летти?

– Она мне дверь открыла.

– В смысле, Бернадетт.

– Она сказала, что ее зовут Летти.

– Она сердится, потому что мы сделали перерыв в снукере.

– В снукере?

– По телевизору. Она выбралась на улицу?

– Нет, ушла по лестнице наверх.

– Она всякое болтает, но звать ее Бернадетт. Может, вы ищете дневной стационар?

Конечно же, это не она. Чего я так легко повелся? Жуть как обламывает. Даже если она все шурупы из черепушки растеряла, я хотел… не знаю, в общем, чего я хотел.

– Дай, дай, – долетает тихий голосок из-за двери. Я не сообразил, что комната – она как “Г” по форме. Еще одна старушка сидит в закутке, который за дверью. Голова опущена, драит ложку замшей, очень тщательно. – Дай, дай, – опять она.

– Не волнуйся, Пыха, – Маркус ей. – Сейчас будет чай.

Она, видимо, говорила “чай”, а не “дай”. Чтоб с такой публикой иметь дело, надо спозаранку быть на ногах.

– Прощай, – говорит старушка-чистюля. – Прощай.

– Она имеет в виду “привет”, – поясняет Маркус. – У нее речь задом наперед.

– Прощай, Уильям, – опять подает она голос и машет мне ложкой. Вдруг ни с того ни с сего у меня перехватывает дух. Рюкзак делается неподъемным вусмерть, Божок из меня весь воздух высасывает. Может, его тоже уело, что дверь нам в итоге, оказывается, открыла не Летти.

– Чувак, все в порядке? – Маркус спрашивает.

– Ага, – говорю.

– Вы какое отделение искали?

Я мямлю что-то про эту историчку, с которой толковал, и про всякое историческое, что она мне рассказала.

– И? – Вид у него растерянный. Я понимаю, что ничего толкового не говорю. Но что-то продолжает из меня переть.

– Она изучает архивы, эта женщина, Эвелин Сэйерз.

– Да, конечно. – Тут он расслабляется. – Эвелин. Она здесь навещает наших дам. Очень добрый человек. Разговаривает с ними о былых временах.

– Ага. Вот я тоже исследование провожу.

– Она упоминала какого-то студента. Вы разве сегодня должны были приехать?

Я, глазом не моргнув:

– Более-менее, если удобно, ага. Поговорить кое о каких старых делах. В смысле местной истории.

Он мне выкладывает, как они переселили сюда женщин из главного корпуса, когда тот закрыли, лет пятнадцать назад. Последние обитательницы. Захотели остаться вместе.

– И теперь, пусть и могут жить каждая в своей спальне, Бернадетт с Патришей нам пришлось кровати поставить в одной комнате.

– Привыкаешь, наверное, – говорю.

Он подходит к книжному шкафу, достает какую-то книгу,