после того, как провел всю жизнь с другим человеком? Любовью живучей, спящей, словно эдакий экзотический цветок, какие по телевизору показывают: сидит под землей годами и вдруг ни с того ни с сего расцветает. Слыхал я байку про семечко, что, бывает, вот так подолгу лежит себе и лежит: двадцать, тридцать или даже пятьдесят зим напролет, не откликается ни на удлинение дней, ни на тепло, что пробивается в почву, – покуда не учует, что пора попробовать. Все из себя зрелищное несколько дней, ярких оттенков и диковинных ароматов. А дальше – занавес еще на пару десятилетий. Каким часам послушна жизнь наша? На что мы способны? Тик-так, мерный ход, часы, дни, месяцы, и вот… Видал я человека в такой боли, что он на пять лет постарел у меня на глазах. По сравнению с этим гляжу на Матерь – а она все та же смешливая девчонка, с которой я познакомился и на которой женился. Та же искра в глазах, тот же взмах головой, словно и первого часа еще не прошло между нами.

Я ее любил. Но о Летти никогда ей не рассказывал. Думал, Матерь всегда будет меня по той истории мерить – а может, мерить себя по другой женщине. Возносить себя или принижать – не знаю даже, что хуже.

Тянул все эти годы, а теперь уж любые сужденья и прикидки выдохлись. Я подвешен посередке всех событий и всех правд моего бытия, вверх тормашками и шиворот-навыворот.

Опять и опять перебирая все то, что у нас с Летти было, я впадаю в некий гипноз. Взгляды, какими обменивались через зеркало в мясной лавке Суини, и в том же зеркале с нами – корова Мона Лиза. Так мы с ней называли схему разделки. Летти ту схему обожала, все куски мяса, обозначенные на ней пунктиром и подписанные. Образования у Летти, может, было немного, но о мясе она знала поболе всякого.

Случилось нечто сильное, уж как бы там ни падал свет меж нами, уж как там то клятое зеркало, как ярмарочная потеха, ни искажало и ни перевертывало все.

Зеркальце, зеркальце на стене, она всех красивей в нашей стране[118].

Случилось сколько-то поцелуев за сараем, но дальше дело не зашло. Иначе сила желанья и хотенья способна править делами нашими. Будь оно так, нас всех ого как далеко завело бы. Прежде чем кто-то успеет подумать, что я тут строю из себя и из нее Иосифа и Марию, непорочное зачатие и завожу такую вот шарманку, скажу: нет, это не оно. Я просто знал, в чем правда, – мы не делали ничего такого, чтоб Летти забеременела. Но мой отец счел иначе и честил меня день и ночь, пока я чуть не спятил. В конце концов сам едва понимал, что и думать. То, как никто ничего про нее не говорил: а ведь в том, как ничего не говорится, – своя отдельная повесть. Все знают, и никто слова не молвит. Ирландские замашки и ирландские законы, как вы там?

И даже когда был я уже в достаточных годах, чтоб самому определять свой путь, я, к стыду своему, его так и не определил. Ни к чему теперь притворяться да врать. Ни к чему рядиться в одежки достоинства, поскольку даже стыд привносит определенное… не знаю, что тут за слово. Для таких дебрей чуть ли не лучший философ нужен. Я все менее зависел от собственных чувств, и по мере того, как двигалось время, шла жизнь, набирал ускоренья. Словно отправился прокатиться на воздушном шаре, а Летти осталась внизу, на поле. Меня уносило все выше и выше, пока не стала она лишь песчинкой, а затем и вовсе ничем.

Я держу кое-какие мгновенья в кармашке – все мы так. Я внутри нашего с ней первого поцелуя. Юн был, того и гляди стану собой, того и гляди себя узнаю. Узна́ю, что есть во мне особая сила, прочувствую, что есть силы, каких никогда и не пойму целиком.

В этом отчасти и есть жизнь: складываешь мгновенья на незримый банковский счет у себя в черепушке. Тот поцелуй – из таких. Он заслужил того, чтоб сиять негасимо, но через стыд свой я его утратил. Знаю точно: моя утрата – ничто по сравнению с тем, что постигло Летти. И это не значит, что Матерь – не суженая моя. Но отказом от того, что было до нее, я утратил часть себя.

Летти вынула меня из себя, вынула из самого времени. Вечные мгновенья. Держать их покрепче, ошкурить с них всякие “зачем” да “почему”. Те мгновенья пригодятся на черные дни. Надеюсь, и она приберегла сколько-то их, всюду носила с собой в кармане.

Ты поймай звезду и придержи в кармане,

Сбереги на черный день…

Дань уважения

Просыпаюсь утром, все кругом загажено. Откуда-то доносится лютый храп. Иду на звук и нахожу комнату за баром, раньше я ее не замечал. Она вся отделана: на полу овчины и старые коврики, здоровенные картины по стенам, а на них – тропические острова и девушки танцуют хула-хула. На громадной кровати валяется Чудси, и ему явно очень уютно.

Снаружи кто-то поставил возле кострища новую палатку. Видимо, такое тут место – уже наплывает новая публика; когда уедем, нас быстро забудут. Иду отлить, и тут из Милиного контейнера вылезает Скок.

– Порядок, Фрэнк?

– Порядок, Скок.

– Собираюсь искупаться. Интересно?

– Не очень. На глаз – холодновато.

– Все еще хочешь возвращаться сегодня?

– Ага.

– Ладно тогда.

Он двигает к воде и, верный себе, стаскивает с себя все и ныряет в волны головой.

Ну нахер. Чего я рассиживаюсь? Надо прекращать думать и жить жизнь. Переодеваюсь в плавки и топаю к воде. Захожу, холод кусает меня за ступни и ноги. Подплывает Скок и бросается на меня всем телом – да так, что я целиком ухожу под воду. Бесимся с ним славно, скачем в волнах. Он вылезает, я несколько минут лежу на спине. Мне хорошо внутри себя – вроде как во всем теле больше легкости. Плыву от берега и ныряю предельно глубоко. Когда выныриваю, легкие того и гляди лопнут. Прорываюсь на поверхность и чуть не заглатываю все небо. По пути к берегу я весь звеню изнутри.

Подоспевает кофейник. Скок занят им, пока я завариваю себе кружку чаю. Выхожу, Скок сидит за столом, который я уже считаю нашим, пялится на море. Допиваем свое, собираемся в дорогу. Не то