подают голос, насквозь пронзительный. Звать того человека Джер Мёрфи, он на всю округу славится своей игрой на губной гармошке и варгане, а извлечь из этих инструментов джигу или рил умеет мало кто. Мы в кухне у Джона Билли. Конец вечера, и небылицы в нашем круге делаются все чудне́е.

Любовь к птицам у Джона Билли доведена до предела: он разводит голубей для голубиных гонок, волнистых попугайчиков и прочих певчих. Даже лебедя у себя в саду держал какое-то время: зверский он был, всех местных котов держал в страхе. Будьте уверены, против любой байки Джон Билли выставит свою – про какое-нибудь пернатое созданье. Сидит себе в кресле и рассказывает нам про женщину, которая почуяла родство с одним конкретным яйцом из тех, какие однажды погожим воскресным утром собрала в курятнике. Что уж там было в том яйце, да только не пошла она в тот день на мессу – вот до чего оно ее зачаровало. Держала женщина яйцо при себе и днем, и ночью, пока не проклюнулось. И поди ж ты, по тому, как та птица вела себя, с первого же дня было понятно, что она одержима каким-то бесом, поскольку глаза у ней были чистейшего голубого цвета, невинные и убийственные, как у младенца. Женщина ту птицу обожала и подступилась с тем к мужу. Ничего ей не надо, а только ребеночка с такими же глазами. Сомнений никаких, куда эта повесть дальше пойдет: беды не миновать.

Тут встрял Мёрфи. Хотелось ему еще круг плясок да пития, но его бренчанья на тех металлических язычках не хватало, чтоб отвлечь наше внимание от цыпленка, покусившегося на брачное ложе, где заставил же он попотеть мужа с женою. Шутки-прибаутки и всякое валянье дурака насчет петушков да курочек. Вновь я это чувствую – тепло не только огонька за каминной решеткой, но и компании, и жизни, прожитой так, как умеют только люди: играючи, шутя, слушая да смеясь.

Ну и откладывает Мёрфи свою гармошку и выдает байку, чтоб взять верх над Джоном Билли, – о самой загадочной и устрашающей беременности на белом свете, какая случилась в его краях.

Девица, простая, пригожая. Все началось вполне обычно, за вычетом того, что отца никакого не нашлось, что, в общем, тоже не диво, – пока не миновали девять месяцев. Живот у ней раздуло и раздувало себе дальше. Десять, одиннадцать месяцев, год – никаких признаков, что явится что-то на свет дневной, а брюхо-то растет и растет. Люди утверждали даже, что чуют, если руки ей на живот положить, как оно у ней там шевелится. Не то что пинается, а просто дрожь такая, уловимая. Но время шло, и все меньше кто желал ее трогать – из страха перед тем, что было всего в нескольких дюймах рядом, отгороженное от рук снаружи слоем-другим человечьей плоти. В конце концов восстала против той девушки и семьи ее вся деревня. Выслали ее в один из тех приютов для таких вот девиц, но брюхо никуда не девалось и все набрякало. Не один год прошел – два, а то и три.

Джер Мёрфи тот, умел он тащить скел[117], никуда не торопясь, так, что мочи нет, как ждешь развязки: как оно выглядело, когда родилось? Наполовину человек, наполовину тварюга? Пожрало оно ту женщину или город стращало? Но байка его иссякла, к концу совершенно выдохлась. Оказалось, что та беременность и настоящей-то не была. Просто необычное медицинское явленье: организм создает призрак себя самого в своей же утробе. Всего лишь подражание. Кто-то спросил, с чего такое случается, но этого Джер не знал. По правде говоря, в ту пору ночи ответ на вопрос “с чего” нам был уже не интересен. Вся суть была в том, что произошло, а следом – что было дальше.

Разговор возвращается к обсуждению новой фабрики, которую собираются построить на окраине города. Приехали пятеро немцев, подыскивают место. На завтрак у себя в гостинице они, похоже, хотели сыра. Но как обнаружили кашу, так одну ее им и подавай.

Мёрфи, дружочка нашего, прямо-таки расстроило, что публика отвлеклась от него на обсуждение каши и того, до чего чудны́е у людей бывают подходы к ее приготовлению.

– Погоди, – он нам, – я не договорил еще, там есть продолжение. В конце концов вынудили ее родить, да только ничего не родилось. Годы спустя прошел по стране ураган. Не видали такого ни прежде, ни после. Вы его все помните, верно же? Где он в итоге кончил свой путь смерти и разрушения? На том самом доме, куда ту женщину заперли. Поубивал напрочь много невинных людей. Уничтожил всю деревню. Люди в тех краях уверены, что это ее ребенок-призрак вернулся – мать свою искал. И чтоб отомстить. Когда бы прогноз погоды ни давал штормовых ветров, постепенно крепчающих, многие в том углу обитаемого мира ежатся в своих постелях, думают, что может прийти их очередь, когда обрушится ярость ветра им на головы.

Я пытаюсь выкинуть ту небылицу из головы, потому что нет мне дела до Мёрфи, его измышлений и затейливых одежек. Он сам как есть павлин: пурпурный в горошек платок у него на шее то вскинется, от уляжется от мелодий, какие он играет, притоптывают кожаные сапоги ручной работы.

Видал я его потом, когда он вышел отлить на задний двор. Снимает платок с шеи, чтоб пот со лба утереть, а там здоровенный желвак у него сбоку. Прикрываемся мы прикрываемся, а в итоге привлекаем внимание к тому, что стараемся спрятать.

И все ж не по себе мне внутри: была в его байке одна подробность, от которой меня с души воротит. Он сказал, что та женщина – она мясо любила. В отличие от большинства женщин в положении, которых от одного вида сырого мяса мутит, ей по мере того, как рос ее живот, мяса того хотелось все пуще. Еще и поэтому люди боялись, что может выйти у ней из утробы. Что за чудовище там живет, как паразит, и пожирает всякую плоть, до какой может дотянуться?

Не могу стряхнуть это чувство, будто слышу что-то, но кричат далеко, слов не разобрать.

Понимаете, не встречал я отродясь никого, кто б любил мясо крепче Летти.

Прошло столько лет, и теперь в силах я отделить мои чувства к Летти от стыда, какой потом во мне вырос. В том, что я чувствовал, была правда, какую не мог я постичь головой. Можно ли называть нечто любовью, если была она краткой, особенно