– Отметьтесь, будьте любезны.

Гостевая книга. На этой неделе всего две подписи: электрик и мужик из “Скай-ти-ви”. Что писать в колонке “Организация”, я не знаю. Не хочу врать напропалую, поэтому пишу название нашей лесопилки – “Дэли”. Довольно убого, ясное дело, но, ё-моё, дофига всякого происходит.

– Обычно нас тут двое, но моя коллега Энн повела Клэр Барретт проверить зрение, – Маркус говорит. – Этого не было в календаре. Можете потолковать с Бернадетт, когда она спустится. Или, когда мы досмотрим “Заметано или нет”[122], Патриша тоже хорошая рассказчица всякого.

Он собирается заварить чай, предлагает чашку и мне.

– Уильям, – доносится голос у меня из-за спины. Чистильщица, машет мне десертной ложечкой.

– Нет, я Фрэнк.

Она берет меня за руку. У нее самой ручонка – щепоть спичек в бумажном пакетике.

– Не волнуйся, Пыха, чай скоро будет, – Маркус ей.

Уходит на кухню, жестом зовет меня с собой. За руку Пыха держит меня крепко и идет с нами. Ковыляет к кухонному столу и садится. Все еще цепляется за меня, поэтому мне приходится пригнуться и сесть рядом.

– Прощай, аминь, – говорит, а сама на меня смотрит.

– Пыха иногда путается в словах, – Маркус говорит. – У нее инсульт и есть небольшая деменция, но она всегда в хорошем настроении. Для каждого улыбка найдется. Вы сказали, вас Уильям звать?

– Нет. Фрэнк. Хотя у моего отца имя Уильям. Было. Но все звали его Билли. – И тут до меня доходит: она назвала меня Уильямом. Билли Уилан. Думает, будто я – мой же отец. – Вы Летти? – спрашиваю у ней.

– Нет, – говорит Маркус. – Это Пыха Келли.

Мне на голову словно тонна кирпичей падает: я уверен – это она.

– Вы знали Билли Уилана? – я ей.

Она улыбается, сжимает мне руку.

– Почему ее зовут Пыхой?

– Может, курила крепко, – Маркус мне. – Знаете, которые вечно с сигаретами. А теперь никакого курения. Тебе нравятся большие сигары? – Он ей. – Как у Фиделя? Пых-пых.

– Вас раньше звали Летти Кайли? – спрашиваю у ней.

Она улыбается и сжимает мне руку.

– Может, лучше поговорить с кем-то из остальных, – Маркус мне. – У Пыхи есть что порассказать, но не уверен, насколько это правда. – Он ставит чайник, говорит, что сейчас вернется – надо свести Бернадетт вниз, иначе она заберется под одеяло, задернет шторы, а потом всю ночь будет бродить по дому. Забирает у Пыхи ложку и дает ей маленькую губку.

– Вечно все драит, – говорит. – Если не дать ей что-нибудь, будет рукавом, рукой. До красноты.

И впрямь: Летти начинает вытирать стол перед собой, кругами, кругами.

– Уильям, приходи и уходи, – говорит она.

Сдуреть напрочь. Может, она сейчас в тех временах, которые до того, как все стало хреново. Так и буду считать. Она хотя бы не сердится.

У меня в кармане звонит телефон.

Скок.

– Ну что, есть подвижки?

– Ага. Вроде того.

– Они что-нибудь знают?

– Кажется, я ее нашел, – шепчу.

– Где?

– Тут живет.

– Иисусе Христе, блин, приколоченный…

– Меня за него держит. За отца. Погоди еще сколько-то.

– Запросто.

Летти оттирает какое-то пятно на клеенке, только ей одной и видное. Я наглухо не соображаю, что вообще говорить. Она все еще держит меня за руку – вроде и странно, и в то же время нормально. Улыбается. Гипноз такой как бы – сидеть с ней, смотреть, как она трет, где-то помедленнее, где, как ей кажется, нужно почистить получше, а потом опять ровно. Она скорее полирует, чем отчищает, хотя я понимаю, что клеенку не отполируешь.

– Прощай, прощай, Уильям, – приговаривает она раз-другой и сжимает мне руку, но, кажись, хочет сказать “привет”. Вусмерть спокойная. Не как врушка Бернадетт, которая сейчас высовывается из-за двери.

– “Заметано или нет” через пять минут кончится, Пыха, – говорит. – Маркус говорит, можно будет смотреть снукер вплоть до самого финала.

– По-моему, Летти Кайли – это она, – говорю. – Вы не в курсе, у нее в больнице такое имя было?

– Я знаю, кто есть кто, – отрезает Бернадетт и исчезает.

Маркуса что-то не видать, чай заваривать некому – ну я и нахожу пару кружек и чайные пакетики. Летти с меня глаз не сводит, отвлекается, только когда приходит Маркус.

– Извините за чай, – он мне. – Вижу, вы сами разобрались. Как ваше исследование, продвигается?

– Ага, помаленьку, – говорю.

– Мы в комнате с телевизором, если что-то понадобится. У тебя все хорошо, Пыха, болтаешь?

– Нет, нет, – говорит та, и Маркус уходит.

– Сахар, молоко? – спрашиваю.

– Нет, нет, – она мне, а сама кивает.

Я вроде как привыкаю к этому: говоришь “сахар”, она кивает, а говорит при этом “нет”. Молоко? Кивает, говорит “нет”.

Кладу ложку сахара и добавляю чуть-чуть молока. Вот это сидение в кухне за чаем напоминает мне о доме, наводит на мысль. Достаю из рюкзака Божка, ставлю на стол перед ней.

Она глядит на него, и ручонка у нее вся трясется. Тянется к нему. Придвигаю его поближе, а она как давай его так вот пальчиками тюкать, будто птичка клювом.

Я сперва думаю – не знаю, может, она его бьет. А потом соображаю: это ж то же самое, как она с клеенкой только что, пытается надраить. Подхожу к кухонному шкафу, выдвигаю пару ящиков, нахожу чистое кухонное полотенце. Даю ей, и она берется за дело – с самой макушки, трет туда-сюда, туда-сюда. Совершенно поглощена Божком, а не мной. И тут начинает говорить, и слова сыплются из нее струйкой, будто это их она вычищает из каждой щербатинки и желобка.

Перечисляет всякое такое, что учишь наизусть – может, как молитвы. А потом разражается песнями – некоторые я узнаю. Вроде бы довольна как слон, и я ей не особо нужен, лишь бы только был рядом. У меня голова кругом: от того, что она думает, будто я – это он; от того, что она вообще тут и не умерла; от того, какую жизнь она прожила, сидя здесь под замком все время; а тут еще и Божок пришелся ей по нраву. Может, она думает, что он наконец-то к ней вернулся. Может, оно и правда так.

Будто все перевернулось задом наперед. Я хотел ответов от нее, понять, что это все для меня значит, а в итоге я – лишь малая толика ее истории. Это ей надо свою повесть изложить. Бате. Даже если она не понимает, что я это я, а не Батя.

У Маркуса, похоже, какое-то ЧП в уборной – я слышу, как женский голос вопит:

– Мыло! Не лимонное было. Мое мыло, мое мыло!

Бернадетт возвращается доложить о снукере, но Пыхе до этого никакого дела. Она все поет, да разговаривает,