Катя была в душе, когда услышала телефон. Она замоталась в полотенце, выбралась из ванной и взяла трубку.

– Он сдался, – быстро сказал Говоров. – Сам пришел, сам назвался.

– Кто? – не поняла Катя, но сердце уже заколотилось.

– Цап-Царапыч!

– А Тая?! Тая??

Катя падала, падала, падала в страшный черный колодец, не смела надеяться, не могла не надеяться. Но Говоров помолчал полсекунды, и она поняла – нет. Ничего не изменилось. Тайка не вернется. Ее дочь по-прежнему мертва, чуда не будет.

– Я на минутку выбежал, – сказал Говоров и Катя услышала в трубке какой-то человеческий шум, хлопнувшую дверь, звук лифта. – Короче… это, скорее всего, действительно он. Я перезвоню.

Говоров бросил трубку, а Катя осталась стоять в тёмном коридоре, на пол стекала вода, Катя смотрела в картину, висящую на стене. Это был зимний пейзаж, нарисованный Тайкиным отцом. Синие стволы деревьев, какая-то сухая трава, небрежно прорисованная жёсткой кистью и раздражающая лыжня, обрывающаяся перед сугробом, так что непонятно, куда же исчез человек, оставивший эти следы.

«Короче, Катя. Скорее всего. Это действительно он», – нараспев сказала Катя.

– Это не может быть он! – сказал Айвазян, неторопливо закуривая. Московский следователь – ай, красивый парень, высокий, сильный, отец, поди, им гордится – поморщился от запаха вишневого трубочного табака. Привык дрянь дешевую курить.

– Саак Оганесович, – опять начал Говоров, покосившись на экран, который показывал, как на стуле в маленькой комнате неподвижно, будто истукан, сидит невзрачный лысоватый человек средних лет. – Я, конечно, знаю о вашем «анапском маньяке». Я еще три года назад запросы посылал, сам ездил в архивах копался. Знаю, что вы дело вели, вы и закрывали, когда поймали Пильграма своего, Свириденко Аркадия Степановича. Тридцатого года рождения, преподавал математику в ПТУ № 4, собирал сушеных насекомых, цитировал Набокова и этого, как его… Камта?

– Камю.

– Ну неважно… Сколько тогда девочек на него повесили? Двадцать?

– Девятнадцать. Не все его были. Лихие девяностые, курорт, сам понимаешь. Много у нас говна варилось. Мне как дочь позвонила – она у меня дознаватель, ей рассказали – я тут же в поезд сел и приехал тебе сказать. Что это не может быть он, – старик показал трубкой на экран.

– Ну конечно, это не ваш Пильграм, – терпеливо сказал москвич. – Вашего расстреляли в девяносто третьем. Говорят, там уже третья стадия рака печени была, надо было не казнить, а дать природе взять свое, и чтобы без обезболивающих… Этот – другой маньяк, похожий. В Америке таких называют «копикэт мёрдерз». Копирующие котики-убийцы, блин. Этот, на экране – Крагин, Аркадий Борисович.

Айвазян достал из кармана затертый, рассыпающийся конверт, протянул Говорову. Тот взял, хмурясь, просмотрел старые фотографии мертвой девочки – белые ноги в грязи, пустые дыры глазниц смотрят в небо, на боках трупные пятна, в щеку вколота длинная булавка с засушенной бледно-голубой бабочкой.

– Это Зина Крагина, – сказал старый следователь. – «Радиальная-три». Кеша совсем был еще мальчишкой, когда девчонке своей ребеночка заделал. Она умерла родами, он дочку сам поднимал, любил больше жизни. Я его лично дважды из петли вынимал после того, как Зину нашли. Человек, который тогда такое пережил, не мог стать Цап-Царапычем вашим…

Айвазян опять махнул в сторону экрана, где Крагин вдруг остро посмотрел в камеру и осклабился страшно, по-звериному. Старик выронил трубку, тлеющий пепел рассыпался по столу, зашипел на сером снимке мертвой Зины.

– Ай, не знаю, – в сердцах сказал Айвазян. – Ничего уже не знаю. Он тогда в психушке лежал. По бабкам ходил, по экстрасенсам ходил. Этой писал, ведьме из телевизора, Джуне, что ли. Не может быть, что это он.

Айвазян закашлялся, закрыл лицо рукой. Голос его надломился.

– Зачем я приехал? Не отпускает меня. Я же тогда Пильграма этого допрашивал, он сам к нам пришел, как вот Крагин к вам. Написали в газетах, что мы его поймали, а мы не ловили. И не поймали бы. Зачем пришел? Странный человек. Говорил слова на языке каком-то, у меня мороз по коже шел. Дичь всякую нес, что секретик он знает, как не умирать можно. Никогда не умирать. Сулил и меня научить. А сам желтый весь сидел, еле на стуле держался, печень у него уже догнивала…

– Не волнуйтесь вы так, Саак Оганесович, – тихо сказал Говоров. – Я понимаю, что такое… не отпускает уже никогда. Но Крагин этот в надежных руках. Я лично – слышите – лично им заниматься буду. До суда бы дожил, а там все будет… по закону, а справедливость в таких делах никогда не торжествует, потому что мертвых не вернуть… Я с него, – он кивнул на экран, – глаз не спущу.

– Поеду к сыну в Подмосковье теперь, чтобы уж не зря проездил, – вздохнул старик, поднимаясь. – Внуки там. И лошадей держит. Девочек своих учит верхом ездить. Может и я покатаюсь, вспомню молодость… Оставь себе снимки, оставь. Это не из материалов дела, это я себе копии печатал…

Говоров поднялся, проводил старика до дверей, отдал ему честь, прощаясь. Повернулся к экрану, нахмурившись.

– Ну что, Цап-Царапыч, – сказал. – Будем с тобой плотно работать. Очень плотно.

Аркадий Борисович Крагин склонил голову набок, будто слушая. Потом кивнул. Говоров почувствовал, будто что-то длинное, скользкое пробежало сверху вниз по его спине, перебирая острыми ледяными лапками.

Цап-Царапыч почти закончил. Паутина готова. Нити свиты. Сигнальную не успел, но и так норм получится.

Мухи летят, мухи жужжат. Хорошие мухи, полезные мухи. Влипнут.

Очень сильно болит под ребрами. Очень. Будто что-то там внутри горит, гниет, растет, колется. Но недолго осталось. Потерпеть, переломить, упасть и опять вылезти из ступицы.

Заходит высокий, сильный, молодой – допрашивать собирается. Бжжж – жужжит.

Цап-Царапыч улыбается. Собирается для броска. Не впервой.

где-то

– Мам, ты чего плачешь? – спросила Тая.

Катя открыла глаза и посмотрела на дочь. Солнце уже садилось, в его косых лучах Тайкины глаза были тёплого орехового цвета.

– А я не плачу. Просто устала, – ответила Катя.

– Как же ты устала на каникулах? – спросила Тая. – Что ты пьёшь? Можно мне?

– От отдыха тоже устаёшь, – сказала Катя, не найдясь, как это она устала за неделю растительного отдыха на берегу моря. – Это вино, тебе фигушки. Возьми морс в холодильнике, а?

– Да брось, я уже большая, – ответила Тая, осторожно выкручивая бокал из руки.

Она сделала глоточек, скосила глаза на мать, сделала ещё один глоточек. Катя отобрала у дочери вино и долила себе ещё из бутылки, стоящей между ног. Тень от дерева успела отползти в сторону, но солнце уже не палило. Пахло стриженой травой и смородиной, вдалеке белела стена дома.