Дорога окончательно испортилась. Ноги людей и коней проваливались сквозь рыхлый наст. Еле-еле, при помощи ополченцев, вытаскивали лошади из снежного месива дровни с нарядом.

Со стороны Волги налетали порывистые, но теплые ветры, налетали с такой силою, что не было возможности нести знамена над головами. Пришлось опустить.

– Свят, свят! – озабоченно сказал Гаврилка, подъехав к своим товарищам-смолянам. – Ровно сами дьяволы на нас лезут.

– Ветер-вешняк всегда так; зиму раздувает… Ему вдвое силы нужно, – ответил Олешка.

– Место нагорное, чистое, тут-то ему и потеха! – отозвался еще кто-то.

Посыпались шутки и прибаутки.

Диво-дивное: распутица ноги ломает, гложет сырость, донимает мокрота, а на душе весело: полторы сотни уже позади! До Ярославля осталось только два ста с пятьюдесятью. Приналечь еще немного – и полпути!

С каждым шагом возрастало все сильнее желание поскорее прийти к Москве.

Слова Пожарского: «Мечь решит судьбу!» – давали надежду. Зачем было и трогаться в такую даль, как не за победой! А вера в нее крепче каменных стен!

Теплые братские встречи по деревушкам и починкам укрепляли в ратниках горделивое сознание своей силы.

Избалованные, чванливые дворяне, бывшие в ополчении, только теперь поняли, что значит народ. Следя за тем, как Пожарский часто подъезжает с Кузьмой то к одному полку тяглецов, то к другому и как простодушно он беседует с ними, дворяне решили, что и воевода, как и они, боится простонародья. Перед их глазами постоянно широкое, усмешливое лицо Минина, сидевшего на коне бодрее и величественнее князя. И многие из дворян, которые познатнее родом, тайно осуждали Пожарского: зачем он, мол, рядом с собой ставит простолюдина, бывшего говядаря, затмевая им самого себя. Они считали это оскорблением для всех господ благородных кровей.

«Господи! Когда же кончится сие позорище?» – вздыхали они.

И как будто в ответ им, под взмахивание руки Кузьмы и под громкое запеванье, ополченцы буйными задорными голосами запевали все новые и новые песни.

Пожарский тоже шевелил губами… Зрение не обманывало: да, он, князь, вместе с черным людом и Кузьмой пел мужицкие песни!..

«Ой, ой, владычица! До чего дожили!»

В Решму из Владимира прискакал гонец от тамошнего воеводы Измайлова. Новость: подмосковные бояре Трубецкой и Заруцкий привели к присяге псковскому самозванцу – вору Сидорке – все казачье ополчение. Минин и Пожарский собрали совет.

Пожарский велел поблагодарить воеводу за известие и передать ему, что вору Сидорке присягнули Заруцкий и Трубецкой, а не казаки. Им не нужен еще новый вор. Довольно с них и прежних воров. Казаки в том не повинны.

В Кинешме ополчение отдыхало. От Юрьевца до Кинешмы дорога оказалась очень тяжелой. Пролегая по нагорному берегу Волги, она пересекалась многими оврагами и речками, выступившими из берегов. Всадники, рискуя утонуть, переправляли на своих конях и пехоту. Приходилось наскоро сооружать паромы, и затем их снова разбирать. Ополченцы по пояс в воде вытаскивали на берег бревна и тесины паромов. Снова складывали их на дровни и везли дальше. Переправы отнимали много времени и сильно утомляли людей.

Поминутно раздавался над головой могучий голос Минина, подхватываемый голосами бурлаков:

Большою помехою на дороге стала высокая гора при селе Нагорном, вблизи Решмы. Глинистая почва ее, размякнув, причинила ополченцам немало хлопот. Падали люди; катились вниз кони, ломая себе ноги; застревали на одном месте сани и телеги, приходилось их брать «на руки».

И везде в самые трудные минуты появлялся Минин, и снова:

Отдых в Кинешме показался настоящим праздником, да и жители Кинешмы проявили великую заботу об ополчении.

По просьбе Минина они выслали в Плес артели лесорубов, плотогонов и плотников. Нужно было заранее соорудить большие паромы для переброски ополчения на луговую сторону. Начался полный ледоход. Несколько дней пришлось переждать.

Ополчение стало готовиться к переходу в Кострому.

Накануне переправы в Плесе, повыше Кинешмы, Минин собрал у себя в избе древних ведунов-знахарей. Мосеев и Пахомов караулили около избы, чтобы никто не входил к Минину. На грязном дощатом столе коптел ночник. Вокруг стола сели три седых, убогих старца и две плесовские вещуньи-старухи. Косматые, темные от грязи, с длинными изогнутыми ногтями, старухи сидели неподвижно, глупо улыбаясь. Старцы, напротив, были угрюмы. Минин стоял посредине избы, о чем-то думал. Знахари ждали. В подполье возились крысы.

– А ну-ка, добрые люди! Что ждет меня впереди? Сподобит ли господь нас, грешных, побить ляхов, очистить Московское государство или нет? И что будет со мной после того?

Минин сел на койку в темном углу, и оттуда донесся его голос:

– Говорите все без утайки, как есть, не бойтесь меня разгневать или испугать. Будет ли благодать божия над нашим великим делом, или суждено и нам погибнуть на поле бранном, не победив врага?

Наступило тяжелое молчание.

Минин нетерпеливо покашливал, опираясь локтем то на одну, то на другую коленку.

Отозвалась худая высокая старуха. Она встала и, подойдя к Кузьме, шепнула:

– Кем хочешь быть?

От старухи пахло погребом. Минин поморщился, отодвинулся.

– Змием… Крылатым змием! – усмехнулся он.

Старуха захихикала, взяла его за руку.

– Аль полюбил кого? – продолжала она. – Аль неволею хочешь преклонить сердце любимой?

– Хочу лететь в Литву, губить панов.

– А ты, добрый человек, не притворяйся!.. А то не буду.

Кузьма сказал сердито:

– Прочь, убогая! Твои чары пустошные… Иди к девкам, там и гадай.

И крикнул:

– Эй вы, деды, чего заснули?

Все три старца поднялись, подошли к Минину. При свете ночника стали рассматривать его ладони. Потом отошли в сторону, между собой перешептываясь. Один из них достал из-за пазухи какую-то траву, сжег ее, тщательно собрал пепел и подошел к Кузьме.

– Плакун! Плакун! – зашипел он. – Плакал ты долго, выплакал мало. Не катись твои слезы по чисту полю, не разноси твой вой по синю морю. Будь ты страшен злым бесам, полубесам и недругам! А не дадут тебе покорища – утопи их в крови. А убегут от твоего позорища – замкни их в ямы преисподние. Будь мое слово при тебе крепко и твердо. Век векам!